В тени шелковицы - [116]

Кухонька, да и весь дом за вербовыми зарослями словно еще больше замкнутся в себе, в четырех стенах, пригнутся, сгорбятся, теснимые буйным ростом зелени, станут почти незримы для большого мира. Вот как теперь. В саду за домом созрели июньские черешни, грядки полны клубники, крупной, с детский кулачок, трава сочная, зеленая, небо голубоватое, того гляди — нагрянет в эти края лето.

Хозяйка стоит посредине дворец улыбается, глядя на желтые комочки — на цыпляток, что без устали бродят по низкому клеверу.

— Катарина, — вдруг доносится из-под подстенка, где на каком-то подобии шезлонга, явно сколоченном кустарным способом, отдыхает почитай что шестидесятилетний мужчина — с худым строгим лицом и тонкими усиками над верхней губой; усики делают его лицо еще более узким.

Женщина вздрагивает, лицо у нее посерьезнело, но она молчит, даже не трогается с места и не отрываясь смотрит на клевер, на хлопотливых цыплят.

— Катарина, поди сюда. Мне солнце в глаза бьет, — плаксиво тянет мужчина, лежащий в кресле; в его голоса уже улавливается нескрываемый упрек.

— Да иду, иду, — отвечает жена. Не упуская из виду цыплят, она приближается к дому, упирается руками в кресло и после некоторых усилий поворачивает его в сторону.

— Ну, еще чуток, — снова раздается голос мужа. Он старается помочь ей, поднимаясь на локтях, чтобы уменьшить вес тела.

Жена запыхалась от натуги, но помаленьку, полегоньку, по миллиметру перемещает кресло в нужном направлении.

Наконец кресло стоит в таком положении, когда солнечные лучи падают сбоку и мужу не надо жмуриться и морщить лоб.

— Так? — спрашивает жена. Старик молча кивает в знак согласия, и тут она, отпустив ручки кресла, распрямляет спину.

Старик что-то бормочем а беспокойно ворочается, отыскивая наиболее удобное положение.

— Говорила тебе, не выдержишь ты прямого солнца. А мне потом ворочай, а у меня больше моченьки нет, моченьки моей нет больше, — сыплет жена упреками.

— Ну вели меня пристрелить! — резко вскрикивает старик; он краснеет и раздувается от злости. — Если уж нет больше мочи, вели меня закопать, слышишь, брось меня здесь и катись отсюда! — уже в истерике кричит он, брызжа во все стороны слюной.

— Ну чего ты опять… — помолчав отзывается жена. — Я ведь только одно говорю: тяжко мне, мол…

— Замолчи! — снова пронзительно взвизгивает старик и вдруг умолкает, прячет глаза, съеживается и опускает голову на грудь; впечатление такое, будто он вот-вот расплачется.

Жена молча ждет, подстерегая момент, когда муж успокоится. И этот момент наступает, и она мягко произносит со вздохом:

— Надо бы утром кресло повернуть, ведь того гляди у меня снова позвонок сместится.

— Пожалуй, — на сей раз уже совсем смирно соглашается старик. — Да только утром не греет оно, солнце-то. Оно восходит там, над вербами, и к нему лицом сидеть хорошо, — объясняет он то, что жене отлично известно.

— Ты бы съездила в город, может, коляску получили уже, да только некому сюда доставить, — торопит он, чуть ли не умоляя.

— Все жалко времени, проездишь напрасно; если бы получили, то уж и доставила бы. Зузка помнит про коляску, все время справляется, да ведь приходится ждать, пока выхлопочут, — успокаивает старика жена.

— Если бы справлялась, — с сомнением произносит старик и снова раздражается, на сей раз не на жену, а на дочь Зузанну. — Знаю я ее, ветер у нее в голове да мужики, чихать она хотела на отца. — Старик, весь трясясь от волнения, начинает заикаться и наконец умолкает.

Жена лишь вздыхает и терпеливо ждет, пока муж успокоятся.

— А какие у нее колесики? — немного погодя спрашивает он.

— Наверное, резиновые, — отвечает жена, в раздумье пожимая плечами. — То-то будет славно, захочешь — поедешь в сад, а то и на улицу, под вербы. Вздремнешь в тенечке, освежишься и воротишься назад, как заблагорассудится. И я тебе не нужна буду. А поездишь туда-сюда — и аппетит нагуляешь, поешь получше, — улыбается она, представляя себе эту счастливую картину.

— Как соберешься в магазин, позвони Зузе по телефону, не забудь, — повторяет старик, потом поудобнее устраивается в кресле и добавляет: — Хотя, думаю, лучше бы корзиночку ягод отнести в город да всучить кому следует.

— Зузка уже пробовала и так и сяк, а теперь надо просто подождать.

— Да, не умеете вы дела делать, — сетует старик. — Не умеете, — подчеркнуто повторяет он.

Жена не возражает ему.

Старик принимается шарить в карманах, потом поворачивает голову и просит:

— Погляди-ка, где у меня курево…

Жена идет домой, и вскоре возвращается, протягивая мужу пачку папирос и спички.

Закурив, он выпускает дым, откидывается на спинку кресла и упорно глядит прямо перед собой.

Курит и молчит.

Жена отправляется по своим делам.

Старикан молчит долго, нескончаемо долго. Солнышко уже у него за спиной, а он все еще упорно смотрит на восток. В просветы меж трухлявыми стволами виднеется мир, которого ему теперь будет не хватать всю весну и лето — а до осени еще так далеко!

Дорога, вьющаяся по полю, давно уже утратила свое очарование. Нет тут гладких, накатанных колей, кое-где припорошенных пылью, посредине не видно зеленой поросли, не растут по обочинам божий хлебушек, дикий клевер и разные обычные травы. С самого начала весны гусеницы тяжелых тракторов в зародыше подминают под себя полевую жизнь, оставляя на почве глубокие, резко очерченные борозды, которые после дождей делаются твердыми как камень.