В тени капустного листа - [3]

Однако дед частенько наведывался к нам в гости. Стуча палкой, он входил ко мне в комнату, зубасто улыбался и вручал мне всякие мрачные диковинки: то обломок спутника со следами клыков, то мятую серебряную пулю — память о коллективизации, то пергамент с татуированной звездой из кожи какого-то командарма. Дед обожал меня, потому что родных внуков у него не было. Да и детей, мне кажется, тоже… Все эти странные артефакты, чтобы его не обидеть, я брал, но складывал в глухой ящик и тщательно запирал на замок. Затем дед усаживался в кресло и начинал рассказывать о способах превращения человека в осла. Этих трансмутаций, внимательно читая Апулея, он вычислил великое множество. К самым простым и массовым он относил лишение человека языка.

— Как это? — содрогался я. — Отрезать всем языки?!

— Ну что ты, дурашка… — гладил он меня по голове железными пальцами и смеялся так добродушно, что всякий мальчик бы догадался: случалось в его лубянской практике и такое. — D’une autre manière, mon confiant fils…[5]

И он пояснял, каким именно «другим» способом это достигается.

Руководствуясь постулатами марксистского учения о лингвистике, дед, вслед за Корифеем Всех Наук, считал, что речь — основа сознания. Трудно сказать, разделял ли дед еретические мысли Марра[6] о классовом протоязыке и «трудовых выкриках» или отрекся от них после мудрой статьи товарища Сталина, но выступал он явно с позиции диалектического синтеза. Если, говорил дед, человеку дать язык примитивный и безыскусный, с минимумом синтаксиса и морфологии, то человек становится послушен простым выразительным приказам. А если еще и грамотно перепутать семантику, то управлять им будет и вовсе детской забавой. Хорошо подходят для этого вида колдовства всевозможные хтонические арго, вроде блатной фени. В годы Великого Строительства — млея, вспоминал он Беломорканал — 58-ю статью в бараках нарочно смешивали с уголовниками, соблюдая точнейшие алхимические пропорции. Перекованная советская интеллигенция намертво пропитывалась жаргоном рабов и преступников и — на манер раковой опухоли — заражала им собственное представление о мире на многие поколения вперед. Основа подземного языка — безысходность и фатализм вечного заключенного! В результате все, что относилось к свободе воли, подменялось блистательной нижепоясной софистикой, убедительной в своей глумливости.

Этим некромантским подвигом дед гордился особенно, изучая современное население империи и находя в самых просвещенных ее представителях родовые признаки рабства и недоверия друг к другу, которые ему удалось встроить в коллективное бессознательное. Думаю, что обновленный мир, населенный покорными кадаврами, из всех своих подарков мне он считал самым ценным…

Захлопнув книгу памяти, дед, скрипя суставами, поднимался из кресла. В это время такая же старушка, ровесница века, приходила в наш дом, чтобы заниматься со мной французским. Давно изуродованными пальцами правой руки она сжимала томик Лафонтена или Беранже.

Дед ронял голову в галантном поклоне и скалился:

— Chère Madame, vous ne vous souvenez pas de moi?[7]

— Кто тебя, начальник, забудет, — суеверно отшатывалась от него старая октябристка, — тот ночью в абвере погаснет[8] и солнца не увидит…

— Très bien…[9] —довольно подмигивал дед и уходил с торжественным боем часов, отмечавших полдень.

— Надежда Пална, — возмущался я, — почему же вы просто не дадите ему по морде?!

— Не будем об этом… — строго отвечала она. — На чем мы вчера остановились? «Le Loup et l’Agneau»[10]! Итак…

Я покорно вздыхал:

— «La raison du plus fort est toujours la meilleure…»[11]

В тени капустного листа

Посередине урока математики Оскар Янович угощал меня гренками с повидлом.

Сперва он дожидался, пока я — в иконописной скорби — не извлеку наконец корни какого-нибудь простенького полинома. Затем протягивал над столом длинную руку и указательным пальцем подкидывал обложку моей тетради. Тетрадка захлопывалась. Посмеиваясь и посматривая на меня, Оскар Янович проворно собирал в стопку желтый задачник Сканави и справочники. Очки он сбрасывал на кончик носа и, встав из кресла, становился похожим на долговязую птицу. Тень его дважды ломалась, падая на книжную полку за спиной и часовой циферблат. Усы топорщились.

— Теперь у пана есть пара минут, — сообщалось мне, — чтобы привести в порядок прическу. Слишком заметный след оставило на ней последнее интеллектуальное усилие… Несомненно отчаянное, но, увы, бесплодное.

Вслед за этим Оскар Янович уходил из комнаты, величественный и всемогущий, словно шахматный ферзь, оставляя меня в растерянном одиночестве.

Так произошло и сейчас.

— Почему снова «бесплодное»? — вздохнул я.

— Потому что это уравнение вещественных корней не имеет, — донеслось из крошечной кухни, где булка уже тонула во взбитом яйце и трещала накаленная просторная сковорода. — Для чего, скажите, мы только что обсуждали теорему Безу и линейные множители? Но гды ще чловек спешы…

— …то ще дьябол цеше[12], — послушно отозвался я, потому что за целое лето успел выучить этот приговор наизусть. — Оскар Янович, а можно я Честертона пока почитаю?