В тени капустного листа - [2]

— Ах, что за встреча! Кто твой друг? — спросила меня кузина, ласково взяв Диму за подбородок. — Mon Dieu, il est beau, je vais le croquer![2]

Все засмеялись, а Дима сухо произнес, тщательно пряча неприязненное смущение:

— Vous êtes trop bonne, mademoiselle…[3]

— Ребенок находит меня доброй! Жаль, мы уже не познакомимся… Нам пора, товарищи!

Полковник приподнял увесистый портфель, в котором что-то воровски звякнуло, а я заметил на кузине браслет тонкой чеканки с темно-золотым меандром. Этот орнамент, должно быть, помнил еще руки ремесленников, пришедших сюда вслед за фалангами Селевка. Я побоялся взглянуть Диме в лицо.

Под штабным тентом толпились люди, но путь к ним стерегли милиционеры:

— Мальчики, вы куда? Нельзя! Внутри инструктор ЦК!

Человек, посланный бабушкой, наклонился к уху сержанта и что-то пролаял. Тот отпрянул, освобождая дорогу, и мы вступили под брезент. Драгоценности рассыпаны были по столам, их сортировали и заносили в реестры подобно полицейской добыче. Димин отец, похожий на провинившегося ученика, стоял перед высоким сановником, а подле них суетился помощник самой подлой наружности с рдяным вымпелом на пиджачном лацкане:

— Эти шекели с сионисткой менорой, что вы нашли… Вы должны понять, они никак не могут фигурировать в официальном каталоге. Не дай бог, попадут в зарубежные издания! Absit omen! Чур меня! Вы понимаете, что тогда будет? Это станет орудием реакции. Запомните, нет и не было никогда торговых путей из Израиля в Среднюю Азию… Особенно сейчас, и уж тем более через Афганистан!

— Конечно, — глухо согласился профессор и отвернулся, чтобы внезапно столкнуться взглядами с сыном.

Что-то настолько электрическое пробежало между ними в душном воздухе, что даже деловитые люди за деревянными столами на мгновение умолкли, а Дима, не сказав ни слова, вышел вон.

Я едва догнал его у спуска к храму.

— Дим! Погоди! Дима, ну хочешь… я отберу у них это дурацкое серебро?

Ловя его за рукав, я сам понимал, что вряд ли смогу заставить инструктора ЦК пойти против громоздкой имперской шизофрении, так что слова мои были, в сущности, беспомощны. Но я не мог забыть, как он смотрел на отца.

— Не надо, — откликнулся Дима. — Пойдем лучше туда…

Ограбленная, уже никому не нужная богиня одиноко стояла у своего пруда, в нише меж двух колонн. Разноцветная смальта с них давно осыпалась. Дьяконы из комитета партийного контроля расчертили стены сакральными знаками и защитным кольцом развесили вокруг пруда кумачовые транспаранты. Каменные глаза Атаргатис укоризненно глядели на эти пентаграммы, на оставленный рабочими шанцевый инструмент, на электрические кабели, бегущие по полу ее святилища черными змеями. Дима выпрямился прямо перед ней, а я не дошел двух шагов. Скульптор вытесал ее из целого куска желтого песчаника. Росту в ней было немного, она напоминала русалочку, застигнутую врасплох и тут же брошенную ордой торопливых насильников. Завтра ее, наверное, вырубят из ниши и увезут в спецхран. Мы с Димой были последними, кто навестил Атаргатис в ее разоренном доме.

— Знаешь, — странным голосом сказал Дима, — отец мне рассказывал, что обычай бросать монеты в воду пошел от нее. Она ведь не всегда была такой, в Месопотамии ее называли Иштар и поклонялись ей как земной манифестации любви. Помоги-ка мне…

Он потянул за конец галстука и снял его с шеи. Затем, опираясь на мою руку, взобрался в нишу, где обвил вокруг шеи Иштар эту мятую ленту из дешевого ацетатного шелка, а углы бережно утопил меж двух каменных грудей. Наблюдая за ним расширенными глазами, я понял, что в этом не было ни единой капли глумливости или шутовства. Он вел себя так, как будто священнодействовал, но смысл происходящего ускользал от меня. Сначала я подумал, что это нечто вроде искаженной церковной инвеституры и он так возводит ее в достоинство очередного пионерского кумира-мученика. Но когда Дима спустился и обернулся посмотреть на свою работу, мне стало пронзительно ясно: он делал то же самое, что до него тысячи и тысячи паломников — совершал жертвоприношение! Ведь ему, в сущности, нечего было подарить богине, кроме одного — собственной детской невинности, с которой нам всем предстояло расстаться уже очень и очень скоро, в то время как она сохранит ее навсегда.

Не зная, что добавить от себя к этому таинству причастия, я вскинул ко лбу развернутую ладонь — в несмелом салюте. Дима кивнул, как будто ждал именно этого.

— А теперь, Омаров, — позвал он меня, — пойдем ставить твою шведскую палатку.

Метаморфозы

Двоюродный мой дед был черный колдун и философ, во время оно насадивший в Средней Азии целый лес человеческих костей. Насытившись и выйдя в золотозвездную отставку, он посвятил себя комментариям к Апулеевым «Метаморфозам», надеясь, вероятно, стяжать лавры Джона Ди[4]. Между прочим, из-за своего увлечения герметизмом он слыл среди искушенных генералов МГБ столь безобидным чудаком, что мало кто обратил внимание, с каким балетным изяществом он предал сначала абакумовцев игнатьевцам, затем игнатьевцев — Берии, а после Берию и Кобулова — Хрущеву. Помимо точного аппаратного чутья он также обладал особнячком с обширной библиотекой, коллекцией бриллиантовых орденов и в свои восемьдесят лет легко говорил на трех языках и музицировал на флейте. Никто в нашей семье его не любил, а привратник (хоть и сдирал почтительно с головы кепку) трижды плевал через левое плечо, когда отворял для него калитку.