В тени истории - [24]

Тем самым на сцену выступил четвёртый и самый важный персонаж буржуазной Франции — человек, который в конце концов должен был осуществить капитуляцию, задушить народную войну и проигранную войну превратить в победоносную для буржуазии гражданскую войну. Адольф Тьер не принадлежал к правительству национальной обороны; в национальную обороны он не верил ни на миг.

Ему было тогда семьдесят три года, раньше он был премьер–министром при короле буржуазии Луи Филиппе. Старый, хладнокровный, умный, жёсткий и презирающий людей. Тьер был не сентиментальным республиканцем, как Фавр, а прошедшим огонь и воду авторитарным консерватором. «В соответствии с моим происхождением я принадлежу к народу», — сказал он однажды, — «в соответствии с моим воспитанием я бонапартист, но по своему стилю жизни и кругу общения я аристократ».

На пролетарские массы, чей патриотизм носил столь подозрительно революционные черты, он смотрел не с нервным беспокойством, как Фавр, а с чистой ненавистью — и одновременно с чувством превосходства опытного политика. В отличие от Фавра он с самого начала был готов отдать Эльзас и Лотарингию. Его программа гласила: мир вовне — и спокойствие и порядок внутри.

С этой программой он прибыл 31 октября 1870 года в Версаль, объявленный русским царём в качестве переговорщика. Бисмарк находил общий язык с Тьером гораздо лучше, чем с Фавром, он находил удовольствие в его ясном разуме, его жёстком реализме и его «добрых старых французских манерах». Он уже почти стал единым со своим «маленьким другом Тьером» — и тут неожиданно свалилось страшное известие: правительство в Париже свергнуто и провозглашена Коммуна. Казалось, что за Тьером больше никто не стоит, от чьего имени он мог бы ставить подпись. Переговоры были прерваны.

В этот день 31 октября 1870 года в Париже на пару часов уже была провозглашена Коммуна, которая впервые открыто выразила скрытое недоверие. Правительство всё ещё говорило возвышенными словами сентября, однако в словах звучала пустота и за ними начали чувствовать отсутствие планов у Трошю и планы капитуляции Фавра.

Когда просочилась информация о том, что Тьер ведёт переговоры с Бисмарком, пролетарские батальоны национальной гвардии пришли к ратуше, где заседало правительство, и потребовали выборов в Парижскую Коммуну. Некоторые пошли дальше. Юный пламенный Густав Флоренс, вождь и кумир снайперов из Беллевиля, «красного» элитного подразделения, запрыгнул на стол правительства и тотчас же сам провозгласил Коммуну, вышагивая перед носами министров туда–сюда, от чего звякали чернильницы.

«Парижская Коммуна» не имела ничего общего с коммунизмом, несмотря на созвучие. «Парижская Коммуна» означало просто парижский совет общины, выборный магистрат. Но и это означало революцию, потому что у Парижа не было никакого центрального самоуправления. Для предосторожности он управлялся правительством через его префектов. Причина была известна всем французам: своя собственная коммуна была у Парижа только во времена Великой Революции (1789–1795 гг.), и тогда эта Парижская коммуна стала двигателем революции. Как раз по этой причине Наполеон снова упразднил парижское самоуправление, и все его последователи оставили такой порядок. И как раз поэтому парижане потребовали теперь его восстановления. Парижу снова нужен был свой собственный представитель, чтобы подталкивать спящее правительство в своих стенах. Призыв к Коммуне был призывом к свободным выборам и одновременно к тотальной народной войне.

31 октября 1870 года этот призыв отзвучал еще безуспешно. Комендант города генерал Дюкро хотел подавить оружием спонтанное и смущающее восстание. Однако глава правительства Трошю был готов к этому и без насилия. Он пообещал коммунальные выборы и достиг тем самым отступления восставших. Разумеется, обещание не было выполнено. Единство, которое желал сохранить Трошю, впредь было только лишь видимостью. Правительству и массам, буржуазии и пролетариату ещё требовались всё те же патриотические слова, но в действительности «друзья порядка» и «защитники республики» образовывали теперь два лагеря, которые затем весной 1871 года превратились в стороны фронта гражданской войны.

Другой фронт проходил между сельской Францией и Парижем. Потому что настоящую зимнюю войну против немцев — которая стала достаточно кровавой и смертельной — вела не решительно настроенная на войну столица, а уставшая от войны провинция.

У Гамбетты, который теперь правил в провинции как диктатор, теперь была новая армия, «выросшая как из под земли». Но и он не мог внушить французскому сельскому населению революционный патриотизм, который охватил в сентябре Париж. Французские крестьяне — составлявшие тогда ещё восемьдесят процентов населения — не были ни революционными, ни воинственными. Только железная воля Гамбетты плетью гнала недостаточно обученные армии в огонь. Неизбежные поражения вызывали глубокую потерю мужества и сильную жажду мира — и глубокую неприязнь к чуждому, одержимому войной Парижу, который послал стране бич Гамбетты и между тем без действия в голодном аду осады угорал от гражданской войны. Потому что и в Париже, где разрывались немецкие гранаты и медленно умирали дети, так как больше не было молока, в эти зимние месяцы образовался фронт гражданской войны.