В тени баньяна - [2]
Мама исчезла. Я несколько раз спускалась и поднималась по лестнице, перегибалась через перила балкона, заглядывала в сад. Нигде. Я всегда подозревала, что мама – призрак! Неуловимый дух нашего дома. Мерцающий светлячок. Она растворилась в воздухе! Фьюить!
– Рами, ты меня слышишь?
Иногда мне хотелось, чтобы Кормилица тоже растворилась в воздухе. В отличие от мамы она постоянно рядом, глаз с меня не спускает. Словно вездесущий геккон, который карабкается по стене и верещит: «Тик-кер, тик-кер!» Я повсюду ощущала ее присутствие, слышала ее голос.
– Вернись, кому говорят! – гремела Кормилица в утренней тишине.
Резко свернув направо, я пробежала по длинному коридору через весь дом и снова выскочила на балкон в том месте, с которого начала. Маму я так и не нашла. Нелегко играть в прятки с духом, подумала я, задыхаясь от бега по жаре.
– Пчкху-у! – Вдали прогремел взрыв, и мое сердце забилось сильнее.
– Да где же ты, негодница? – не унималась Кормилица.
Положив подбородок на резные перила, я притворилась, что не слышу. Крохотная бледно-розовая бабочка с крыльями, нежными, как лепестки бугенвиллеи[2], вылетела из сада и села на перила прямо передо мной. Я стояла не шелохнувшись. Бабочка словно переводила дух после полета. То раскрывала, то смыкала крылья, похожие на два веера, которые гонят прочь жару. Мама в одном из своих обличий? Нет, просто бабочка, маленькая бабочка. Такая хрупкая, будто только что появилась из куколки. Может, она тоже ищет свою маму?
– Не волнуйся, – прошептала я. – Она где-то рядом.
Я протянула руку, чтобы погладить бабочку, утешить ее, но едва мои пальцы коснулись тонких крыльев, она упорхнула.
Во дворе что-то шевельнулось. Это Старичок, наш садовник, вышел поливать сад. Он двигался как тень, совершенно бесшумно. Взяв шланг, до краев наполнил водой пруд с лотосами. Спрыснул гардении[3] и орхидеи. Окропил жасмин. Срезал огненно-красные этлингеры[4], собрал их в букет и перевязал стеблем. Пока Старичок работал, над ним кружили разноцветные бабочки, точно он – дерево, а его соломенная шляпа – огромная цветущая крона. Вдруг в этом пестром облаке возникла Ом Бао. Куда только подевалась наша немолодая кухарка! Она кокетничала и стеснялась, как юная девица. Старичок сорвал для нее ветку франжипани[5] и, прежде чем отдать подарок, легонько коснулся красными лепестками ее щеки.
– Я с тобой разговариваю! – в очередной раз прокричала Кормилица.
Ом Бао поспешила на кухню. Старичок поднял голову и, увидев меня, покраснел. Затем, опомнившись, снял шляпу и низко поклонился, сложив ладони в сампэах[6]. Он поклонился, потому что приветствовал госпожу, хотя мне было всего «семь с плевком», как говорила Кормилица, а Старичок жил на свете уже много лет. Я не удержалась и тоже добавила к своему сампэах поклон. Лицо Старичка расплылось в беззубой улыбке – должно быть, он почувствовал, что я не выдам его тайну.
Послышались шаги. Старичок обернулся.
Мама!
Она шла к Старичку плавной, неторопливой походкой. У меня в голове снова промелькнула папина строка: Радуга, скользящая по цветочному лугу… Сама я не сочиняла стихов, но, будучи дочерью поэта, часто видела мир таким, каким его описывал папа.
– Доброе утро, госпожа, – сказал Старичок, опустив глаза и прижав шляпу к груди.
Мама поздоровалась с ним.
– Сегодня так жарко, опять закрылись, – вздохнула она, глядя на лотосы. Это ее любимые цветы, обычно их подносят богам, но мама просила, чтобы у нее в комнате они тоже стояли. – Я надеялась, хотя бы один раскроется.
– Не беспокойтесь, госпожа, – заверил ее Старичок. – Я срезал несколько штук до рассвета и поставил в ледяную воду, чтобы они не закрывались. Я принесу вазу в вашу комнату, когда Его Высочество закончит сочинять.
– Ты всегда меня выручаешь, – ответила мама с улыбкой. – Не мог бы ты собрать букет из закрытых цветов? Я отнесу его в храм.
– Как вам будет угодно, госпожа.
– Спасибо.
Он еще раз поклонился и не поднимал глаз до тех пор, пока мама не проплыла мимо. Она поднялась по лестнице, одной рукой придерживая полы сампота[7], – чтобы походка была сдержанной и изящной. Наверху мама остановилась и улыбнулась мне.
– О, ты нашла шину и ботинки!
– Я в них учусь медленно ходить!
– Неужели? – рассмеялась мама.
– Когда-нибудь я буду ходить как ты!
Мама перестала улыбаться. Она подошла, бесшумно ступая, и наклонилась ко мне.
– Мне все равно, как ты ходишь, милая.
– Все равно?
Ни шина, впивавшаяся в ногу, ни ботинки, сдавливавшие ступни, ни собственное отражение в зеркале не удручали меня так сильно, как печаль, что появлялась в маминых глазах, стоило мне заговорить о ноге. И я старалась говорить о ней как можно реже.
– Да, все равно… Для меня счастье, что ты вообще можешь ходить.
На мамином лице заиграла прежняя лучезарная улыбка.
Я стояла неподвижно, затаив дыхание. Вдруг мама исчезнет, если я буду дышать, думала я. Она поцеловала меня в лоб, и ее волосы рассыпались по мне, как струи муссонного дождя. Я вдохнула ее аромат, тайну, которую она носила, как духи.
