В тебе моя жизнь... - [385]

Марина приходила к нему, когда он спал. Тихонько опускалась на колени подле софы и смотрела на него. В ее душе в единый клубок сплетались многочисленные эмоции: боль от предстоящей потери, гнев и обида на него за то, что он натворил. Иногда ей даже хотелось ударить его, закричать на него, и она еле сдерживала себя при этом, выпуская весь свой гнев наверху, в своей половине, протыкая ножом для бумаг диванные подушки. Этот совет дал ей Сергей, когда увидел, насколько она напряжена, насколько в ней бурлят эмоции.

— Моя милая, ты сойдешь так с ума, держа все в себе.

— Я хочу кого-нибудь прибить, — прошипела она, едва сдерживая слезы. — Хочу ударить сильно-сильно, чтобы потом долго болели руки.

— Так иди и разбей что-нибудь. В куски, на осколки, — он вдруг протянул руку и коснулся ее волос, убирая выбившуюся из прически прядь за ухо. А потом тут же убрал руку, словно обжегся об нее. — Я потом куплю то, что ты разрушишь. Так что иди и бей смело. Выпусти свой гнев, свою боль. Иначе я… мы потеряем тебя, как едва не потеряли Катерину Михайловну.

Это была истинная правда. На третий день сообщили Катиш, что уже почти полностью оправилась от болезни, и рвалась спуститься вниз к завтраку, чтобы переговорить с Анатолем прежде, чем он уйдет на службу (ей продолжали лгать, что в доме все идет обычным чередом). Марине ничего не оставалось, как открыть правду золовке, умолчав при этом, что ранение Анатоля смертельно, а его противник мертв.

Но Катиш вдруг сама поняла. Будто сердцем почувствовала, не иначе. Она вдруг выгнулась, словно ощутила дикую боль внутри тела, а потом заверещала, завизжала тихим визгом, упала на пол, выгибая спину.

— Николя! Николя! Николя! — повторяла она как заведенная, стуча ногами и руками по ковру, выгибая спину колесом, будто у нее падучая. Марина, перепуганная увиденным, закричала во весь голос, призывая к себе на помощь, жалея, что отказалась от помощи Сергея или не позвала с собой Жюли, что прибыла к ней в подмогу, бросив все домашние дела, этим утром.

Катиш влили большую дозу лаудановых капель и уложили в постель. Спустя несколько часов припадок повторился, и снова лауданум и покой, приставили к Катиш сиделку из домашней прислуги. Повторив эти манипуляции несколько раз, доктор Арендт обеспокоился душевным здоровьем барышни.

— Я не могу увеличить дозу капель. Она итак уже выше нормы для ее положения. Боюсь, как бы эти припадки не сохранились в будущем, как бы Катерина Михайловна не потеряла ясность рассудка.

Марина встретила этот вердикт совершенно безучастно, к своему стыду в дальнейшем. Ей казалось, что ее душа уже перешла тот наивысший предел, и уже совершенно безучастно принимала очередные удары судьбы. Но ей это только казалось…

К вечеру пятого дня, когда на землю тихо спустились сумерки, и в доме уже зажгли свечи, чтобы развеять эту мглу, доктор Арендт сообщил близким и друзьям, что время для прощания пришло, что лихорадка скоро достигнет своего пика, и тогда вполне вероятно, что раненый впадет в летаргию. Один за другим в комнату, где лежал Анатоль потянулись посетители, что выходили от него, не скрывая своих эмоций.

Принесли маленькую Элен, что подняли с постели, когда наступил ее черед. Она еще толком не проснулась, терла кулачками глаза. Потянулась к Анатолю, и ее положили ему на грудь. Она уткнулась ему лобиком в подбородок, попыталась было устроиться спать на нем, как когда-то ранее спала, придя утром в спальню родителей, но ей это не дали — раненому было тяжело это, оторвали от отца, вызвав громкий рев у девочки.

— Благословляю тебя, моя доченька, — Анатоль провел слабеющей рукой по ее волосам, наслаждаясь в последний раз ее детским запахом. — Будь счастлива, родная моя, радуй свою мама. А я буду смотреть за тобой с небес и радоваться тебе.

Он коснулся губами ее лобика и сделал знак, чтобы ее унесли, едва сдерживая рыдание, которое так и срывалось с губ, в отличие от суровой прежде немки-бонны, что плакала, не скрывая своих слез, унося из этой комнаты дитя, которое никогда более не увидит своего отца. А тихое «Bonne nuit, petite papa![540]», что сорвалось с губ Леночки, когда бонна уже перешагнула порог салона, вызвало у немки истерику, что продолжалась почти час.

Марина же скользнула к постели мужа почти бесшумно, опустилась на колени перед софой, прижалась щекой к его бурно вздымающейся груди.

— Мой дорогой, — прошептала она, и он раздвинул губы в улыбку, положил ладонь на ее голову, ласково поглаживая маленькое ушко жены.

— Мой ангел, — тихо проговорил он. — Мой дивный ангел…

Им ничего не хотелось говорить, только вот прикасаться друг другу и молчать, наслаждаясь этими последними моментами, что им были отведены судьбой. Она слушала стук его сердца и до дрожи в руках желала, чтобы оно билось и билось далее. Она готова была пообещать что угодно, лишь бы он остался жив, лишь бы Господь не забирал его у нее. Когда-то Марина мечтала, чтобы они не были вместе, но даже представить себе не могла, что разлучиться им придется вот так страшно.

— Мой ангел, прости меня, — прошептал Анатоль, уже не скрывая слез, что горячими дорожками побежали по его щекам. — Я подался своим слабостям, и вот как все вышло. Катиш… Прошу тебя, скажи сестре, что она ни в чем не виновата, чтоб не смела винить себя. И фон Шель… Пусть не винит его, он не хотел стрелять в меня. Но вот судьба в последний миг заставила его руку дрогнуть и направила пулю в мое тело. Пусть не винит. И пусть простит меня, если сможет. О Господи, какой же я дурак! Мы ведь могли обвенчать их и удалить их прочь от ушей и глаз света, это было единственное, о чем она просила. Дать им имения в Псковщине, подальше от Петербурга. Позволить им стать счастливыми, не взирая на мнения и суждения света. Я ведь мог бы! Но нет! Разве ж это дело для меня пустить в свою семью «офицерское дитя»! Презреть обычаи света! А я разрушил ее судьбу, ее жизнь. Ведь они оба любили друг друга, я ошибался. Он сказал мне об том перед дуэлью. Что самое главное счастье, что было в его жизни — это Катиш. Ты передашь ей, мой ангел? Я хочу, чтобы она знала, ведь они, судя по всему, поссорились перед тем.