В таежной стороне - [29]

— Знакомая ситуация, — усмехнулся Рудаков, закуривая очередную папиросу.

— Спустя несколько дней состоялись городские спортивные состязания. Я тогда увлекался велосипедом. Мне повезло: я выиграл студенческое первенство по велогонкам и неожиданно снова встретился с Лидой — на финише она поднесла мне букет цветов. Разговаривать было неудобно, она спросила номер моего телефона и обещала позвонить.

На другой день я проснулся рано, спать не давала мысль, что она может вот-вот позвонить. Утро выдалось хмурое, дождливое, но, несмотря на это, настроение у меня было по-весеннему радостным. Стоило жить только ради ее звонка!

Она обещала позвонить в четыре. А куда же деть целых восемь часов?

Позавтракал и решил заниматься, ведь скоро следовало сдавать проект по системам разработок. Но вместо чертежа рука бесконечно выводила по листу ватмана одно и то же слово: «Лида», «Лида», «Лида».

Степанов умолк, и стало слышно, как за окном шумел в деревьях ветер. В комнату вошла Варвара Сергеевна, неся на подносе чайник, стаканы и прикрытые белой салфеткой куски пирога, распространявшие сдобный запах.

— Христом богом прошу, не дымите больше. Лучше чайком побалуйтесь, — попросила она, поставив на стол поднос и разгоняя салфеткой табачный дым.

Рудаков потушил в пепельнице папиросу и разлил в стаканы чай.

— Крепок чаек, прямо чифир, — одобрительно сказал Степанов, принимая из его рук горячий стакан.

— Ты попробуй мамашины пироги, пальчики оближешь, — предложил Сергей Иванович.

— Обязательно, никак с черемухой? Страсть люблю пироги с черемухой, — выбирая поджаристый кусок, ответил Степанов.

Пожелав приятного аппетита, Варвара Сергеевна вышла, тихо притворив за собой дверь.

— Ну, ну… Что же дальше? — спросил хозяин.

— Так вот. Прошло, как мне казалось, невероятно много времени. Раздался отдаленный пушечный выстрел с Петропавловской крепости. Значит, двенадцать — и только двенадцать! Ожидание казалось для меня пыткой. Телефон молчал.

Наконец часы пробили четыре раза. Потом — один раз, потом — пять. Я мрачнел, ни на шаг не отходя от проклятого телефона. И вот раздалась трель. Я схватил трубку. Но это была ошибка: писклявый детский голосок просил позвать тетю Машу.

Когда часы пробили семь, я решил идти к Лиде. Тщательно выбрился, надел зеленую юнгштурмовку и новый кожаный ремень с портупеей — тогда это было пределом мечтаний комсомольских франтов — и пошел выяснять причину Лидиного вероломства…

На набережной Невы у Медного всадника мимо меня, шурша дутиками по деревянным шашкам мостовой, стайкой пронеслись знакомые велосипедисты. У Лидиного дома я остановился, нерешительно постоял у подъезда, раздумывая: позвонить или, может, уйти? Все же я вошел в подъезд и позвонил. В нервном ожидании долго стоял у закрытой двери, несколько раз с силой нажимал кнопку звонка, но безрезультатно. Расстроенный, я вернулся на набережную Невы. Жалобные крики чаек глухой болью отдавались в моей душе. «Где она и с кем? — терзал я себя вопросами. — Что же делать? Отступиться, постараться забыть ее?.. Нет, так может сделать только тот, кто не любит», — решил я.

Назавтра я отправился в консерваторию, но опять неудачно. Регулярные занятия закончились, и студенты готовились к экзаменам. Я проскользнул мимо дремавшего швейцара, пробрался на второй этаж и подошел к комнате, где в первый вечер расстался с Лидой. Я остановился и невольно прислушался. За дверью звучала та же мелодия. Наверное, ослышался? Нет! Никакого сомнения. Решив, что играть здесь эту вещь может только Лида, я тихонько приоткрыл дверь — и сразу притворил ее: за роялем сидела седенькая старушка, и в ее задумчивых глазах блестели слезы.

Здесь был свой, непонятный мне мир, и сознание этого натолкнуло меня на горькую мысль: Лида мне не пара. Значит, и встреч с ней искать не нужно, и первой любви твоей, парень, конец.

Я бегом спустился по мраморной лестнице и, только добежав до горбатого Поцелуева моста, наконец остановился и, облокотись на чугунную ограду, отдышался. Ничего не понимая, несколько раз прочитал на гранитной стене Мойки аршинную надпись: «Якорей не бросать — телеграф», — и, тяжело вздохнув, пошел домой.

Едва переступил я порог квартиры, как произошло необычайное: позвонила Лида и, рассказав, что в воскресенье уезжала на дачу, назначила свидание.

Вечером мы встретились на Адмиралтейской набережной, у гранитных чаш, напротив Петровской кунсткамеры.

Я снова был счастлив, но вместо признания в любви неожиданно для себя понес какую-то околесицу. — Степанов недовольно поморщился. — Я сказал, что скоро окончу институт и уеду на постоянную работу в глухую тайгу, куда она, конечно, не поедет, потому что мы разные люди, стоим на разных жизненных путях. Я долго и глупо бубнил что-то в этом роде, стараясь убедить ее и себя в правоте сказанного. Она резко оборвала меня:

«Вы говорите чепуху». — И, простившись, ушла.

Больше мы в ту пору не встречались.

Весна эта оказалась для меня очень тяжелой. Когда я готовился к защите диплома, арестовали отца, который работал тогда в Москве, в Наркомтяжпроме. Для меня это было страшное потрясение. Причины ареста никому не были известны, но я не верил в виновность отца, старого большевика. Я так и не увидел его, вскоре отец погиб. — Степанов замолчал, нервно помешивая ложкой в остывшем стакане. Рудаков подлил ему горячего чая, протянул папиросу. Молча закурили, и Степанов продолжал: