В таежной стороне - [30]

— Горе уложило в постель мать, и хлопоты по дому свалились на меня. Пришлось думать о заработке. Днем я напряженно занимался, ночью в торговом порту грузил каменный уголь. Казалось, совсем недавно были школа, пионерский отряд. После семилетки — завод, комсомольская мобилизация в холодное Заполярье.

Ударная работа на новостройке, затем комсомольская работа одновременно с учебной на вечерних курсах подготовки в вуз. Потом по путевке ЦК комсомола я стал студентом. И вот — диплом. Как-то внезапно кончилась для меня беспечная юность…

Свидания с Лидой я не искал, боясь самого жестокого разочарования. Получил диплом и мог остаться в Ленинграде в аспирантуре, но уехал в Сибирь. Только оттуда написал обо всем Лиде.

Ответ пришел сразу. Она радовалась письму, огорчалась за мою судьбу, просила быть мужественным.

Лида часто писала мне хорошие, теплые письма, и по ним я понял, что не безразличен ей. Весной сорок первого года Лида попросила меня приехать в отпуск. Она заканчивала консерваторию.

Я приехал, и у нас опять была встреча там же, на Адмиралтейской набережной.

«Вот, Виталий, и я окончила консерваторию. Как будем жить? У тебя в тайге я не стану пианисткой. В лучшем случае буду учительницей музыки», — говорила мне Лида.

«У нас на руднике пока нет ни одного инструмента», — мрачно ответил я.

«Тем более. Тебе необходимо выбраться из этой берлоги в город, где мы могли бы работать и жить вместе».

Я промолчал.

«Я люблю тебя, но люблю и свою специальность и не хочу бросать ее!» — запальчиво объяснила девушка.

Мне было нелегко. Ведь я долго и по-настоящему любил ее. Что впереди у меня? Одиночество? Теперь уже навсегда?..

Мы простились, ни о чем не договорившись.

Я не спал всю ночь. И о чем только я не думал! Неожиданно приревновал ее, решив, что нам мешает кто-то третий. И чтобы ни в чем не стеснять Лиду, дал себе слово не встречаться с ней. В тот же день я уехал в Сибирь.

С чувством особенно острой тоски прощался я с Ленинградом на этот раз. Надеялся, что вернусь на рудник с женой, и вдруг все рухнуло.

Приехав на прииск, я застал телеграмму: «Огорчена твоей мальчишеской выходкой. Сообщи, как лучше добираться до тебя». Тогда только я понял и оценил Лиду.

Во время войны Лида много работала в рудничной лаборатории, приобрела новую специальность, а старой посвящала вечера — руководила в клубе самодеятельностью.

Однажды мы слушали концерт из Москвы. В числе исполнителей объявили фамилии консерваторских друзей Лиды. Она всплакнула. Мне стало больно. В душе я считал себя виноватым в том, что отнял у Лиды возможность заниматься искусством так, как она мечтала. Я пообещал Лиде добиться перевода с Нового рудника в какой-нибудь город.

«Зачем ты говоришь это? — перебила она. — Тебя из тайги палкой не выгонишь. Ты лучше сделай так, чтобы прислали сюда инструмент. Тогда мы откроем музыкальную школу здесь, в тайге».

…И вот вместо города — прииск Южный, а вслед за музыкальной школой на Новом возникла, уже по твоему ходатайству, такая же и здесь. Вот, собственно, и все, — улыбаясь, закончил Степанов.

Помолчали. Рудаков вздохнул, с грустью поглядев на портрет Зины.

— Завидую тебе, Виталий, по-хорошему завидую.

Потом они еще говорили долго и о многом. Рудаков спросил, когда и где Степанов вступил в партию, — хотелось знать о нем все. Виталий Петрович рассказал, что на Новом в самый разгар Отечественной войны им была налажена добыча оборонного металла, и тогда он стал коммунистом.

Рудаков вышел на крыльцо проводить гостя. Ветер с присвистом летел по улице, где-то громко хлопал калиткой, рвал косые струи дождя и плескал их в лицо.

— Дождик-то какой! Славно прополощет тайгу, — говорил Степанов, натягивая на себя предложенный хозяином плащ.

— В Сибири природа щедрая. Дождь — так в палец толщиной, снег — так в три метра высотой, и так во всем… Спокойной ночи! — сказал Рудаков.

Виталию Петровичу не хотелось уходить, он потоптался, набросил на голову капюшон, молча пожал руку Сергею Ивановичу и исчез в сырой темноте.

Рудаков вернулся в дом. В полутемной комнате, разметавшись на диване, спал Валя. Сергей Иванович заботливо поправил на нем одеяло и присел в ногах у сына.

Рудаков задумался. Исповедь Степанова тронула его, стало как-то не по себе. Степанов хороший человек, но «с плохой биографией», у Плюща чистая анкета, а душа, кажется, грязная. Чему верить — бумаге или человеку? Не давали покоя и мысли о приисковых делах. Начать сейчас подготовительные работы на Медвежьей горе — значит снизить добычу металла, в этом трест прав. Но зимняя добыча на Южном мизерная, а подготовительные работы дадут возможность вскоре резко увеличить добычу золота на руднике.

Трестовцам некогда думать о завтрашнем дне, их поглощают заботы о добыче золота сегодня, с них тоже спрашивают. Много бестолковщины, часто все у них строится на штурмах и авралах, днях и декадах повышенной добычи. Вот и получается: выполнение плана любыми средствами и за счет любых работ. А в итоге — парадокс: всем ясно, что, только широко развернув подготовительные работы, можно увеличить добычу металла, а практически план добычи часто идет за счет сокращения подготовительных работ.