В световом году - [13]

Зависла комета за черным окном

и смотрит на ужин мой с кислым вином,

и тут же, минуя мой скудный удел,

уходит на зов галактических тел.

…Захлопну-ка чтиво последних времен —

с обложкою, съехавшей вбок, лексикон.

Потом над свечою кулак подержу

и тьме заоконной ожог покажу.

«Это было рано — еще до инков…»

Это было рано — еще до инков,

потому ни почты, ни дневника;

ни простого четкого фотоснимка

посейчас не найдено с нас пока.

Никаких вещдоков у разночинца,

у глупца, певца из гурьбы калик.

Помню только, грел с твоего мизинца

в серебро оправленный сердолик.

А какие сосны, какие ели,

да на разных уровнях вразнобой,

объяснялись лапами как хотели

и о чем хотели между собой!

И когда в галактике жизнь кончалась,

ты, её слезинкою осоля,

с нашей общей помощью облачалась

на ночь в платье голого короля.

Благо окна были в репье мороза

плюс туда ж слетевшаяся щепа

из давно закрытого леспромхоза

со звезды, что стала на свет скупа.

В прошлом — только бобики хрипло лают.

А теперь — пространство перекроя,

челноки космические снимают

ледяные сливки с небытия.

«Далеко-далече за снежной осыпью…»

Далеко-далече за снежной осыпью,

и другой, и третьей — мой старый дом.

Там ты мне примстилась, должно быть, сослепу

в котелке ли, шляпе с цветным пером.

Это я останусь без эпитафии,

а про ладно скроенное твое

есть в отлично изданной монографии

«Человек и его шмутьё».

…Шла война миров, будто русских с галлами,

обмороженными опять.

И земля с пустынными терминалами

не могла ни выиграть, ни проиграть.

Хоть её прилизанные приказчики,

обдавая вежливым холодком,

развозили по адресатам ящики,

ну а в них — Калашниковы рядком.

Где и кто в ту пору сидел на троне,

не припомню точно, кажись, не свой.

В обреченном прифронтовом районе

у забытой Богом передовой

я лазутчик был похитрей Емельки

и тебе не смел доверять вполне,

но балдел уже от одной бретельки,

что держала чашечку на волне.

31. I.1998

«Когда не то чтобы бессильное…»

Когда не то чтобы бессильное,

зарапортовываясь снова,

берусь замуровать двужильное

в столбец лирическое слово,

когда ему в простосердечии

и впрямь я отдал все до нитки,

обожествив глагол, наречие

и существительные слитки,

и вот не знаю сам, зачем спешу

по их же лаве,

как говорят спортсмены, к финишу,

верней, к неброской переправе —

расслышат ли меня

                                    заречные

ракиты в хмари предрассветной

и кот, от нас на веки вечные

ушедший на неделе Светлой,

и над ржавеющими крышами

неведомо с какого света,

невесть кого опередившая

в прогале хвойных крон комета?

14. IV. 1997

«На излёте не век — но эра…»

На излёте не век — но эра

враз со всеми её веками,

что, как пленниками галера,

нашей названа шутниками.

Тут худые дела творятся:

в каждом атоме, кварке ложь, но

сконцентрироваться, собраться

даже мысленно невозможно,

старой нищенке дав купюру,

побирающейся в обносках.

Жизнь моя пролетела сдуру,

в общем, тоже на перекрестках,

хорошо хоть не с биркой в яме.

Составлявшие камарилью

красномордые со стволами

тоже сделались ветром, пылью.

Те хозяева испитые

в прелых валенках, знатных бурках,

и прикинутые крутые

в новых выросшие мензурках,

мы, любившие поутрянке

похмелиться не ради славы,

и холеные дяди — янки

из последней супердержавы,

и другие, кто нам неровни,

а ведь тоже казались былью,

подобрев, о себе напомним

синим ветром и серой пылью.

…Там — в зоне ином, пространстве

вспомню ли хохлому лесную

и укоры в непостоянстве

в ночь холодную, вороную

вновь услышу, пускай беззвучно?

Ничего, ничего не минет.

И любовь, если ей сподручно,

вновь нахлынет и душу вынет.

«Раскалена амальгама рассвета…»

Раскалена амальгама рассвета

вовсе не вдруг наступившего лета.

Судя по ранам сонной подкорки,

кровопролитней стали разборки.

Яблонный ладан с черемухой, вишней,

в этом содружестве третьей, не лишней,

над подмосковной цвелью откосов

с физиологией хищной отбросов.

Крепости гопников и прошмандовок

с прежним душком гальюнов и кладовок.

В нашей убойной жизни топорной

к суке породистой и беспризорной

кто прикипит потеплевшей душою?

Всё беспорядочней с каждой верстою

уж перестрелка слышится близко

группы захвата с группою риска:

дин-дин-дин, дин-дин-дин. Примечаешь, сынок,

на редутах родных батя твой одинок.

АВТОБИОГРАФИЧЕСКИЕ ФРАГМЕНТЫ

«Раз вы не с нами — с ними»

и — прикрепили бирку.

Каждый теперь алхимик

знает свою пробирку.

Сколько сторон у света?

Начал считать — и сдался.

Впрочем, при чем тут это?

Я зарапортовался.

Много, под стать пехоте,

верст я прочапал пыльных,

жил в местностях по квоте

гиблых, зубодробильных.

Помню, бугай в кожане

в древней Гиперборее

хрипло кричал в шалмане:

«Жаркое, и побыстрее!»

Вышел я к морю ночью

белой тогда в Кеми.

Да и теперь воочью

думаю: «До-ре-ми,

ежели ты мужчина,

где же оружие?»

Роскошь и матерщина;

и малодушие.

Челядь первопрестольной

действует от движка.

Про одного довольно

кроткого петушка,

правда не без сноровки,

мне объяснили лишь:

«Он человек тусовки».

Ладно, не возразишь.

Те же, с кем выходили

мы на служение,

те в большинстве в могиле

и поражении

прав; и хоть ночь кончалась

с нашими спорами,

слово — оно осталось

за мародерами.

Я за бугром далече

рвался всегда домой.

Часто теперь при встрече

спрашивают: на кой?

Я же в ответ пасую

и перебить спешу, ибо

не надо всуе

брать меня за душу.