В сумрачном лесу - [15]

Я выключила радио. Идея, которая после всего этого зародилась у меня в сознании, казалось, принесла облегчение. Что, если каждый из нас не существует в универсальном пространстве, подумала я, а рождается в одиночестве посреди наполненной светом пустоты, и мы сами нарезаем ее на кусочки, собираем лестницы, сады и вокзалы на собственный вкус, пока не обстругаем наше пространство, придав ему форму мира? Иными словами: что, если это человеческое восприятие и творческий инстинкт ответственны за создание мультивселенной? Или, может быть…

Что, если жизнь, которая, как нам кажется, проходит в бесчисленных длинных коридорах, залах ожидания и чужих городах, на террасах, в больницах и садах, в съемных комнатах и набитых поездах, на самом деле существует в одном-единственном месте, в одной точке, из которой мы видим сны обо всех этих других местах?

Не такая и сумасшедшая идея, по-моему. Чтобы растения росли и размножались, им нужно, чтобы нас привлекали их цветы, так почему бы пространству тоже не нуждаться в нас? Нам кажется, что мы завоевали его посредством наших домов, дорог и городов, но что, если это мы невольно подчиняемся пространству, его элегантному плану бесконечного расширения через сны конечных существ? Что, если это не мы движемся сквозь пространство, а пространство движется через нас, прядется на веретене наших разумов? И если это так, то где находится то место, где мы лежим и видим сны? Может, это резервуар в не-пространстве? Какое-то измерение, которого мы не осознаем? Или эта точка находится где-то в одном конечном мире, из которого родились и родятся миллиарды миров, у каждого своя, такая же банальная, как любое другое место?

И тут я поняла, что если есть такое место, из которого я вижу во сне свою жизнь, то это точно отель «Хилтон Тель-Авив».

Прежде всего, меня там зачали. После войны Судного дня, через три года после того, как мои родители поженились на сильном ветру на террасе «Хилтона», они жили в номере на шестнадцатом этаже отеля, когда уникальные обстоятельства, необходимые для моего рождения, внезапно сошлись воедино. И мать с отцом, очень смутно осознавая последствия, инстинктивно этими обстоятельствами воспользовались. Я родилась в больнице «Бет Исраэль» в Нью-Йорке. Но всего через год, плывя против течения, родители привезли меня обратно в «Тель-Авив Хилтон», и с тех пор я почти каждый год возвращаюсь в этот отель, стоящий на холме между улицей Га-Яркон и Средиземным морем. (Каждый год – это если считать, что я вообще оттуда уезжала.) Но если это место имеет для меня некую мистическую ауру, то дело не только в том, что там для меня началась жизнь или что позже я часто бывала там на каникулах. Еще я там однажды пережила такое, от чего мурашки идут по коже, опыт, который заставил меня острее воспринимать существование лазейки, небольшого разрыва в ткани реальности.

Это случилось в бассейне отеля, когда мне было семь лет. Бассейн этот находился на большой террасе над морем, питался соленой водой из этого моря, и я проводила там много времени. За год до того наш приезд совпал с пребыванием в отеле Ицхака Перлмана, и однажды утром после завтрака мы вышли и увидели, что он припарковался у глубокого конца бассейна и бросает мяч своим детям, которые по очереди прыгают в воду и пытаются его поймать. Вид великого скрипача в блестящей инвалидной коляске и смутное осознание того, что искалечивший его полиомиелит был как-то связан с плавательными бассейнами, привели меня в ужас. На следующий день я вообще отказалась идти в бассейн, а через день мы улетели из Израиля обратно в Нью-Йорк. На следующий год я вернулась в отель с ощущением смутной тревоги, но Перлман больше не появлялся. Плюс к тому в первый же день после прилета мы с братом обнаружили, что в бассейне полно денег – повсюду шекели, безмолвно поблескивающие на дне, словно слив бассейна подключен к банку «Га-Поалим». Все остававшиеся у меня страхи насчет плавания снял постоянный приток денег, которые можно было добыть. Как в любой хорошо работающей схеме, мы вскоре поделили обязанности и стали специализироваться: брат, на два года меня старше, стал ныряльщиком, а у меня был меньше объем легких и лучше зрение, так что я стала наводчиком. По моему указанию он нырял и шарил по мутному дну. Если я была права – а я была права примерно в шестидесяти пяти процентах случаев, – он в радостном возбуждении всплывал на поверхность, сжимая в руке монету.

Как-то после обеда, несколько раз подряд дав ему ложную наводку, я постепенно стала впадать в отчаяние. День близился к концу, наше время в бассейне почти закончилось. Брат мрачно бродил вдоль стенки у мелкого конца бассейна. Я не смогла удержаться и с середины бассейна закричала: «Вон там!» Я врала – я ничего не видела, мне просто очень хотелось порадовать брата, и я не смогла удержаться. Он с брызгами поплыл ко мне. «Прямо тут!» – крикнула я.

Он нырнул. Я знала, что на дне ничего нет, и, держась на плаву, уныло ждала, когда брат это тоже обнаружит. Прошло больше тридцати лет, но я отчетливо помню мучительное ощущение вины, которое испытывала в эти мгновения. Одно дело врать родителям, но так бессовестно предать брата – это уже нечто совсем другое.