В сумрачном лесу - [16]

Тому, что случилось потом, у меня нет объяснения. Никакого объяснения, кроме того, что, может быть, законы, за которые мы цепляемся, чтобы уверить себя, будто все именно такое, каким кажется, мешают нам воспринимать Вселенную более сложным образом – сложным постольку, поскольку он предполагает отказ от привычки втискивать мир в ограниченные пределы нашего понимания. Как еще объяснить, что, когда брат вынырнул и разжал пальцы, на ладони у него лежала сережка с тремя бриллиантами, пониже которых с золотой петли свисало рубиновое сердечко?

Все еще в мокрых купальных костюмах мы проследовали за матерью через холодные из-за работающих кондиционеров коридоры отеля до магазинчика H.Stern в вестибюле. Она объяснила ситуацию лысеющему ювелиру, тот посмотрел на нас с сомнением и пододвинул к нам по стеклянному прилавку поддон, выстланный синим бархатом. Мать положила в поддон сережку, и ювелир вставил в глаз лупу. Он изучал наше сокровище. Наконец он поднял голову, и огромный, увеличенный лупой глаз повернулся в нашу сторону. «Настоящая, – объявил он. – Золото восемнадцать карат».

Настоящая. Слово застревает в горле, и его никак не проглотить. Мне в тот момент не пришло в голову, что сережка ненастоящая в том смысле, в котором это имела в виду моя мать. Но только я знала, насколько она на самом деле далека от настоящей реальности, насколько невероятным было то, что мой брат ее нашел. Как она появилась в ответ на нужду в ней. Маленькие дети по природе своей не очень верят в неизменность реальности. С их точки зрения, у реальности разболтаны пружины; она может поддаться, если ее хорошенько попросить. Но постепенно детей учат думать по-другому, а мне уже было семь, я была достаточно большая, чтобы в целом принять тот факт, что реальность неподвижна и абсолютно безразлична к моим мольбам. И вот в последний момент в закрывающуюся дверь вставили ногу.

В Нью-Йорке мать заказала, чтобы сережку переделали в подвеску, и повесила на цепочку, чтобы я могла носить ее на шее. Я носила ее много лет, и, хотя мать этого не знала, подвеска напоминала мне о чьей-то неведомой воле, о складках, скрытых под поверхностью всего, что кажется плоским. Только год назад мы с братом узнали, что это отец бросал в бассейн те монеты – отец, который тогда обрушивал на нас иногда любовь, а иногда пугающую ярость, а мы не были готовы ни к тому, ни к другому. Я думала, что подвеска пропала, но она нашлась, когда родители освободили банковский сейф, где хранили часть украшений моей матери. Подвеска вернулась ко мне в крошечном мешочке вместе с одной из вездесущих этикеток работы моего отца, распечатанной давным-давно на его любимом карманном принтере Brother P-touch: «Подвеска Николь, найдена в бассейне “Хилтона”». Подвеска заставила нас погрузиться в воспоминания, и именно тогда отец небрежно упомянул, что это он бросал в бассейн монеты. Он удивился, что мы так об этом и не догадались. Но нет, к сережке с рубиновым сердечком он никакого отношения не имеет.

В тот момент, когда мне пришла в голову мысль, что на самом деле я нахожусь в «Хилтоне» и вижу сны о своей жизни, у меня, как я уже упоминала, был сложный период как в жизни, так и в работе. В то, во что я позволила себе верить – в неуязвимость любви, в силу повествования, которая могла провести людей по жизни вместе, не разводя их в разные стороны, в то, что семейная жизнь по сути своей есть благо, – я больше не верила. Я сбилась с пути. Так что теория, которая утверждала, что я всегда надежно находилась и нахожусь в конкретном месте и мне только снится, что я сбилась с пути, меня очень привлекала. Я закончила писать книгу и не начала новую, и я знала, что мне могут понадобиться годы, чтобы добраться до следующей книги. В такие утомительные и бессвязные периоды жизни мне иногда кажется, что я чувствую, как мой разум рассыпается на части. Мысли мои становятся беспокойными, воображение мечется, подбирает какие-то детали, потом решает, что они бесполезные, и снова их бросает.

В этот раз, однако, творилось что-то совсем другое. «Хилтон» застрял у меня в сознании, как пробка, и много месяцев, когда я садилась писать, ничего другого мне в голову не приходило. День за днем я дисциплинированно являлась к письменному столу – то есть в итоге являлась к тель-авивскому «Хилтону». Сначала это было интересно: вдруг в этой идее что-то есть? Потом, когда ничего в ней не обнаружилось, ситуация стала утомительной. И наконец она начала меня бесить. Отель никуда не уходил, но я ничего не могла из него выжать.

И не просто какой-нибудь отель – массивный бетонный прямоугольник на ходулях в стиле брутализма, господствующий над побережьем Тель-Авива. Вдоль длинных сторон прямоугольника тянутся балконы: четырнадцать вертикальных рядов, двадцать три горизонтальных. С южной стороны решетку эту ничто не нарушает, а вот с северной на двух третях длины ее рассекает глухая бетонная башня, которую словно вставили в последний момент, чтобы здание одобрили даже самые правоверные бруталисты. Она поднимается над крышей отеля, и с южной стороны на ней расположена эмблема «Хилтона». Верхушка башни увенчана антенной, кончик которой по ночам светится красным, чтобы в нее не врезались легкие самолеты, направляющиеся в аэропорт Сде-Дов. Чем дольше смотришь на этого монстра, стрелой крана выступающего на берег, тем больше кажется, что он служит какой-то более высокой цели, будь то геологическая или мистическая, о которой можно только догадываться, – чему-то, что касается не нас, а сущностей, гораздо более значительных. Если смотреть с юга, отель одиноко высится на фоне синего неба, и в неумолимой решетке его балконов, кажется, зашифровано послание не менее загадочное, чем то, которое мы так пока и не разгадали в Стоунхендже.