В субботу вечером, в воскресенье утром - [66]

Запив сосиски и консервированные помидоры чашкой чая, Артур сел у камина и закурил сигарету. Все ушли в кино. Он стянул рубашку и вымылся в посудомоечной, вернувшись в столовую, досуха вытерся грубым полотенцем. Наверху, в спальне, он устроил тщательный осмотр своего гардероба — пиджаки, брюки, спортивные куртки, все отличного качества, все сшиты на заказ, не менее двух сотен фунтов потрачено, а помимо того, роскошный халат, которым Артур особенно гордился, потому что, покупая его, пришлось особенно усердно потрудиться. Сегодня он почему-то выбрал свой лучший пиджак, темный, наглухо застегнул перламутровыми пуговицами шелковую рубашку, натянул брюки. Взял бумажник, сунул в наружный карман зажигалку и портсигар. Последним действом вечернего пятничного ритуала было встать внизу перед зеркалом и поправить галстук, зачесать назад густые светлые волосы и вынуть из ящика туалетного столика носовой платок. Он наклонился, чтобы проверить, нет ли пыли на его черных тупоносых туфлях, и в них явственно отразилось его раскрасневшееся лицо. Поверх пиджака Артур надел еще одну свою гордость — плотное, длиной в три четверти твидовое пальто от Донгала стоимостью двадцать гиней.

На холодной пустынной Эддисон-роуд было сыро: рядом, извиваясь между полями и впитывая в себя угольную соль, бежала Лин — речка, истоки которой уходили в Ньюстед, Пэплвик и Булвелл. Позади вздрагивали набухшие вены разнообразных механизмов, а на газовом заводе жалобно, как продрогшая кошка, подвывал генератор — потусторонний звук, сопровождавший Артура до тех пор, пока он не миновал серое помещение конторы у входа.

В «Белой лошади» он заказал кружку гиннеса, расстегнул пальто и сел у окна, ощущая, как начинает подрагивать стена, стоит мимо проехать троллейбусу. В пабе, где добрая половина мест была занята, он странным образом чувствовал себя отрезанным от привычного ему мира. Одному ему оставаться не хотелось, и он рассчитывал встретить в баре кого-нибудь из знакомых. Одиночество представлялось продолжением наркотической зависимости от станка. Ему хотелось шума, выпивки и любви. Сидя один за столиком, он испытывал жалость к самому себе и даже раздумывал, не сесть ли на троллейбус и поехать, в поисках шумного веселья, на Слэб-сквер, но отказался от этой мысли — не хотелось вставать. Пятница — плохой день в смысле свиданий: Винни и Бренда навещают — или по крайней мере так говорят — родичей, а вытащить из дома Дорин — значит, скорее всего, оказаться в обстановке не более праздничной, нежели та, в какой он пребывает сейчас. Он вспомнил, как не более двенадцати месяцев назад пришел сюда с Брендой и, выпив семь порций джина и одиннадцать пинт пива, скатился, словно снежок, с верхней площадки лестницы, и продолжением этого стала потрясающая ночь, которую он до сих пор не может забыть. А сколько раз с тех пор он кувыркался, словно сумасшедший, словно коверный клоун, с Брендой и Винни, всякий раз взлетая в воздух и всякий раз благополучно приземляясь в той или другой постели. Опасная жизнь, подумал он.

В половине девятого в пабе появился его дядя Джордж. Артур знал его как закоренелого халявщика и потому не любил, но в сложившихся обстоятельствах окликнул его и угостил кружкой пива. Джордж набил трубку и пожаловался на погоду. Ему нравился дождь.

— Смотри, накликаешь, — хрипло сказал Артур. — Хлестал всю неделю, водой по лодыжки заливало, земля до сих пор сочится влагой.

— Уже не сочится, друг мой, — возразил Джордж. — Почва впитывает влагу быстрее, чем проглотишь десять пинт эля.

— Парни вроде тебя не успокоятся, если последнее слово не останется за ними, — проворчал Артур.

— А что в этом плохого? — сказал Джордж, долговязый, краснощекий, с заостренными чертами лица торговец овощами.

Все называли его Свистуном, прозвище прилипло к нему в семье, потому что, когда кто-либо из родичей встречался с ним на улице, он начинал или продолжал насвистывать. У него были впалые щеки, поджатые губы, пустые голубые глаза, седеющие волосы, приплюснутая кепка на макушке и быстрая походка, которой он вышагивал под какую-нибудь на ходу придуманную мелодию. Он едва умел читать и писать, но в глубине его невыразительных голубых глаз угадывалась смекалка, благодаря которой его огородик площадью в несколько акров обеспечивал ему совсем недурное существование. Однажды Артур проходил мимо его угодий и увидел на двери хибары небольшое объявление: «Свежесрезанный салат-латук, шесть пенсов пучок». К двери тянулась небольшая очередь.

— Наверное, голова у него варит, — говорила про брата мать, стуча себя по лбу, — недаром так хорошо зарабатывает.

— Но если я еще хоть раз услышу, как он свистит, — отозвался Артур, к немалой радости отца, недолюбливавшего женину семейку, — пакет семечек для птиц на Рождество подарю.

Джордж сменил тему.

— В газеты последнее время заглядывал, Артур? — спросил он. Под воздействием двух третей пинты его адамово яблоко энергично запрыгало.

— Я их каждый день читаю. А что?

— Хотел спросить, что ты думаешь про завтрашние забеги.

Артур часто давал ему хорошие советы — к немалому своему сожалению.