В стране у Карибского моря - [33]

принадлежит к числу плодороднейших почв земного шара.

Если бы кофейное дерево в Центральной Америке в силу климатических причин не было бы ограничено в своем распространении пределом высоты в 1700 метров, неутомимые финкеро определенно подобрались бы со своими плантациями вплотную к вершинам вулканов. Сахарный тростник, хлопчатник и агава и подавно не переносят климата высот, их распространение ограничивается прибрежной низменностью и Центральной долиной. Поэтому здесь, наверху, если не считать маленьких селений горцев-крестьян с миниатюрными полями кукурузы, бобов, овощей и цветочными грядками, природа полностью сохранила свою неподдельную первозданную прелесть. На нашем пути к кратеру Санта-Аны мы шли туманным мокрым лесом, затем живописными зарослями горных агав и наконец густым кустарником из вересковых и молочайных с красными цветками. На уровне примерно 2100 метров высокая и средней высоты растительность прекратилась, но стелющиеся орхидеи и маленькие ирисы радовали нас вплоть до каменистой пустыни кольцевых валов кратера. И наконец перед нами открылся кратер с его крутыми стенами, уходящий в глубину тремя концентрическими ступенями диаметром приблизительно от 1600 до 500 метров. На дне его зеленело озеро метров восьмидесяти в поперечнике. В западном углу кратера среди беспорядочного нагромождения обломков бурлила кипящая вода, и серные пары поднимались из щелей и отверстий едкими струями. Выпавший из этих паров осадок покрывал поверхность земли зеленовато-желтым налетом. Над одинокой вершиной пролетали облака, ползли туманы, в воздухе колыхались испарения вулканических глубин. А в отдалении громыхал и плевался Исалько. Меня охватила дрожь, и не только от прохладного воздуха высот: суровость грандиозного, первозданного ландшафта, в котором чуялось дыхание вечности, наполняла душу невольным трепетом. И коллеги мои приумолкли, охваченные тем же волнением. Все мы подвластны этому чувству восторга перед великими творениями природы!

Спустя несколько дней я был готов к отъезду в Гондурас. Накануне вечером я еще раз вышел на край глубокого ущелья, неподалеку от института. Вокруг вулкана Сан-Сальвадор собирался серебристо-серый воротник, из которого гордо торчала лишь самая верхушка. На луга, искромсанные беспорядочным переплетением глубоких оврагов, легко образующихся в рыхлой тьерра бланка, уже спустилась прохлада близкой ночи. В кустах ритмично поблескивали «огненные мухи» — летучие светлячки. Запоздалый дрозд еще покрикивал звонким голоском, какая-то другая птица глухо вторила ему. Стайки длиннохвостых черных трупиалов пролетали куда-то на фоне темнеющего неба. Последние вечерние лучи с запада, как прожектором, освещали мощную гряду облаков на востоке.

Мне стало как-то одиноко на душе. Вот и опять пришло время прощаться! Завтра утром я уйду один своей дорогой.

Последнее, что врезалось мне в память в Сан-Сальвадоре, прежде чем я сел в грузовик, направлявшийся в Тегусигальпу, был юноша в потрепанной одежде. За плечами у него висела жалкая котомка, а на руках были надеты железные наручники. Два богато вооруженных солдата в стальных шлемах безжалостно гнали его в тюрьму. На лице у него было выражение несказанной скорби и безнадежности, и мне стало так больно за него… И хотелось, чтобы он почувствовал это.

BIENVENIDOS A HONDURAS! — ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ГОНДУРАС!

Когда мы были уже в пути, шофер грузовика, дон Антонио, признался мне, что сначала он поедет вовсе не в Гондурас, а в сальвадорский порт Ла-Уньон, на берегу залива Фонсека. Ну что ж, по мне, так пожалуйста! По крайней мере уже сейчас увижу эту чудесную бухту — ее посещение было у меня запланировано только на конец путешествия, — к которой выходят берега трех республик: Сальвадора, Гондураса и Никарагуа.

Было уже около полуночи, когда мы остановились на ночлег в гостинице «Сан-Карлос», напротив вокзала в Ла-Уньон. На наше счастье, ключница все же проснулась от долгого стука и, недовольно ворча, отвела нам два свободных номера. В двух других гостиницах мы потерпели неудачу; их хозяева или управители, видно, слишком дорожили своим ночным отдыхом.

Номера скорее походили на проезды для экипажей: узкие, почти пустые помещения, сообщавшиеся о улицей и с внутренним двором посредством широких дверей из толстых досок. Разделявшие эти комнаты дощатые перегородки, не доходившие до потолка, были, во всяком случае в далеком прошлом, побелены известкой. Вверху ничто не мешало видеть черепичную кровлю дома, под которой, когда зажегся свет, зашныряли летучие мыши. Электрические лампочки, покрытые коркой грязи, попросту свисали на проводах со стропил. Поперек всей комнаты был натянут большой пестрый гамак из сизаля. Кроме того, в углу к стене была прислонена парусиновая складная койка. Я расставил ее, достал из багажа одеяло и скатал из своей одежды подушку. Теперь на многие месяцы вперед мой спальный комфорт часто будет таким, и я буду рад хоть какому-нибудь крову над головой. Несмотря на усталость, я долго не мог заснуть. За перегородкой раздавался медвежий храп соседа… На дворе жалобно выла собака. На станцию с оглушительным свистом и пыхтением пришел товарный состав. Наконец с мыслью о том, что Гондурас, цель моего путешествия, совсем рядом, я задремал.