«Перервать глотки? Шумно будет: сбегутся другие», — подумал Яня и шагнул к солдатам.
Солдат поставил под кольцами скамеечку и показал Яне, что ему полагается на эту скамеечку встать.
«Значит, повесить хотят. Встану, — решил Яня. — А как только петлю на шею, сорвусь и скамеечкой по башкам!»
Солдаты быстро поддели полотенце ему подмышки, завязали.
«Эка! Шуточки!» — подумал Яня усмехаясь, но в этот миг солдат выбил скамеечку из-под его ног, тело Яни дернулось, хрястнуло что-то в спине, и он потерял сознание.
Очнулся он в углу, на холодном полу. Сначала не сразу понял, где он и что с ним. Потом в памяти восстановилось то, как полз по оврагу, как его схватили каратели, как втолкнули в подвал и подвесили на полотенцах.
«Эх, игрушку какую приловчили! — с горестью подумал он и посмотрел на потолок: там торчали ржавые кольца. — Значит, унесли полотенца. Ну, я рубашку разорву и повешусь, — и опять Яне стало жаль себя. — Повешусь, и никто не будет знать, где я и что со мной. Выкинут в овраг, как собаку. А генерал будет ждать меня. Эх, Кузьма Васильевич!.. Поглядел бы ты на меня, как я влопался! Не-ет, это что — повешусь! А вот выкрутиться надо. Да ведь замучают и все одно повесят. Уж лучше я сам, Кузьма Васильевич… Ты меня не брани: не смог выполнить твоего приказа! И еще я не выполнил одно задание: хотел товарища Сталина повидать. Готовил хороший урожай в колхозе… — и, рассуждая так, Яня потянулся было к вороту рубашки, намереваясь снять ее, разорвать и сделать петлю, но, сказав про урожай, вдруг почувствовал, что голоден до тошноты и очень хочет пить. — Эх, картошки бы сейчас! Поел бы, и прощай, товарищи!»
Дверь заскрипела, снова вошли два солдата, и один из них поставил на пол чашку с водой.
— Значит, милосердные, — с издевкой произнес Яня и, когда солдаты вышли, потянулся к чашке, обмакнул палец, лизнул. — Ух-ух, гады-ы! Соленая! Гады милосердные! — прогудел он и, подойдя к окошечку, выплеснул воду наружу, и тут же в нем поднялся всесокрушающий, сосущий голод.
— Есть! — простонал Яня и опустился на пол около окошечка.
«Видно, давно я тут валяюсь», — еще подумал он и покатился в какой-то сон-полубред. Грезилось ему, что ходит он по широченным колхозным полям. Волнуется, переливается золотом на полях густая рожь, а в ней женщины. Их много. Очень много. Все они в голубых нарядах, и каждая из них преподносит Яне хлеб — черный, с твердой, поджаренной коркой. Яне хочется есть, но он говорит:
— Спасибочко, бабочки. Приму только от Глаши: обидится она, ежели я из чужих-то рук! А у нее руки-то какие, все одно что вальки! — с восхищением произнес он.
В эту минуту изо ржи показалась рука Глаши — крупная, сильная, как мужская. Да ведь у Глаши и плечи широкие, сильные, как мужские.
— И где мои сыны? — радостно кричит Яня, обращаясь к высунувшейся изо ржи руке, а женщины, опустив глаза, отвечают ему:
— За границу уехали твои сыны, Яков Иванович.
— А не могли они без моего права ехать за границу. И пойду я голодный и буду искать малых сынов моих.
И вот он за границей: ползет по оврагу, заваленному трупами. Нечем дышать. Он задыхается. Откуда-то несутся насмешливые голоса:
— Яня за границей! Поглядите, люди добрые!
Очнулся он поздней ночью, потянулся, расправляя зазябшие ноги и руки, затем встал, подошел к окошечку, заглянул во двор. Далеко через открытые ворота виднелось звездное небо.
— В ночку бы мне! — со вздохом прошептал он, и его снова кинуло не то в сон, не то в бред.
Так Яня пробыл в подвале четыре дня. На пятый утром к нему вошли солдаты и обессиленного втащили на второй этаж, в комнату, в которой его допрашивал каратель. Здесь Яне ударил в нос запах русских щей с мясом. Запах тянулся из другой комнаты через перегородку, и Яня полной грудью вдохнул этот запах. Вдохнул и сел на стул против стола, произнося одно и то же:
— Эх, щец бы! Эх, щец бы!
Вскоре вошли тот же каратель и тот же переводчик. Не обращая внимания на запах щей (вот чудаки!), они уселись каждый на свое место. Переводчик, выслушав карателя, уныло и устало спросил Яню:
— Ты жрать хочешь? Вот сейчас и пожрешь, — он что-то крикнул по-немецки.
В комнате появился солдат и поставил на стол чашку со щами, затем положил кусок хлеба и ложку. От щей валил пар, а главное — шел такой вкусный запах, что у Яни затряслись поджилки.
«Съем-ка я их! Хрен он меня за них купит!» — решил он и, схватив ложку правой рукой, а левой — кусок хлеба, обжигаясь, начал быстро хлебать щи.
Каратель наблюдал за ним, еле заметно улыбаясь, а переводчик все мрачнел и мрачнел. Но вот каратель протянул руку и потянул чашку со щами к себе, Яня вцепился в нее, в то же время думая:
«Играет, как с голодной кошкой! Ишь, ржет!»
— Найн. Найн. Кушайть, — перестав смеяться, успокаивающе произнес каратель.
А переводчик в сторону проговорил:
— Валяй, разыгрывай из себя дурака. Я этого почти убедил, что ты идиот, — и, повернувшись к карателю, заговорил на его языке, то и дело повторяя: — Идиот. Идиот.
Яня, съев щи, хлеб, даже собрав крошки и кинув их в рот, вдруг упал на пол и начал колотиться лбом, выкрикивая:
— Окаянные! Окаянные! На грех навели! А еще божеская власть!
