В стране полумесяца - [17]

«Арабская ночь!» — думаю я и погружаюсь в эту роскошь.

У одной из оружейных лавок стоит армянский торговец и что-то кричит мне, высоко держа над головой стальной клинок. Он сгибает клинок руками дугой и потом отпускает его: «хссс…» раздаётся в воздухе. Он ударяет клинком о стену, и тот издаёт серебристый звук. Он бросает на воздух маленький пучок стальной проволоки, рубит его клинком и разрезает пучок пополам. Потом он, смеясь, показывает мне лезвие клинка, — на нём нет ни зарубинки.

Вот сидят турецкие продавцы перед своими лавочками. На них огромные тюрбаны, и сидят они, поджав под себя ноги и не повышая голоса. Если я пожелаю чего-нибудь купить у них, то у них найдутся мази, эссенции, розовое масло и благовонные плиточки в золочёных флаконах. Есть у них и всевозможные воды для одалисок[33] и для эфенди, когда они пожелают надушиться, и порошки, придающие блеск глазам, и капли для кофе, порождающие радостное настроение. Но если я и ничего не куплю, — что же из этого? Эти торговцы неподвижны и преисполнены достоинства, их носы прямо-таки великолепны. Они сидят себе и предоставляют баюкать своё сердце мечтам и грёзам и переживаниям многих и многих дней. Пусть армяне орут, а евреи извиваются, перешёптываются и заманивают чужих иноверцев, — ни у кого из них нет невозмутимого покоя турка, и никому из них не будет места в вечных садах пророка.

Вот тот человек в белом тюрбане — араб. Он весь из мышц и костей, и голова его темна, как кожа. Он ещё более горд, чем армяне, иудеи и турки вместе взятые. Он смотрит на все эти племена сверху вниз, как на глупые и необразованные. Сам он — соотечественник пророка и говорит на священном языке. А эти шёлковые товары и другие драгоценности, продаваемые им, привёз он когда-то сам сюда, в Стамбул, на верблюдах. А когда он продаст их за большие деньги, пошлёт он посланца в свою далёкую землю за другими, и когда он снова распродаст всю свою лавочку, он совершит долгое, приятное путешествие обратно в Аравию и уж никогда не вернётся.

Я подхожу к старьёвщицким лавкам. Что же он уверял нас, этот грек, будто евреи здесь на базаре соблюдают ша́баш? — Лавки открыты! Что он там наболтал, будто евреи содержат эти лавки? Это вовсе не евреи. Тут господствуют арабские носы. Евреи ютятся у Галаты, в своём родном, интимном гетто, где они надувают друг друга, сколько душе угодно. Кишит ими и Константинополь. Но там они являются только посредниками между неподатливыми собственниками, они переводчики, посыльные, маклера, проводники для иностранцев; некоторые башмачники. Они носят свою мастерскую на спине и садятся себе посреди улицы, чтобы починить пару башмаков.

На старьёвщицком базаре продаётся не только поношенное платье, но и разные другие старые вещи, которые можно отнести к одежде, начиная со старомодной кривой сабли и кончая всякими побрякушками и вышитыми сумочками. Здесь были лоскутья всех цветов, здесь были цвета всех оттенков: и одежды из серой бедуинской байки, и из бархата, и из шёлка, и из драгоценных мехов. И все сословия смешались здесь: придворные расшитые мундиры и шёлковые гаремные шаровары с плащами дервишей и еврейскими лапсердаками[34]. В глазах рябит от всех этих пёстрых груд тряпья и развешанных как попало рядов матери, материй всех возможных тканей, всех нитей, всех достоинств. Даже разорванные покрывала попали сюда же из гаремов. Но здесь же и роскошно расшитые шёлковые пояса, и мистические пряжки, и узорные туфли, и безрукавки из золочёных перьев. Пара старых туфель лежит в ящике. В них на вид нет ничего особенного, но они на подъёме украшены смарагдами[35]. На одном мундире висит орден.

Я устаю от этого головокружительного великолепия отжившей роскоши и пытаюсь вернуться к моей спутнице. Хотя я старался замечать каждый поворот, я всё-таки сбился и долго бродил в поисках, пока не набрёл наконец опять на булавку с бирюзой.

Спутница моя всё ещё стояла тут, перед этими чародейными камнями, и торговалась. Только теперь дело шло не об одной только булавке, хотя и о ней шла речь, между прочим, но также и о браслете значительной ценности. Однако теперь я оказался находчивее и пустил в ход самую большую свою хитрость:

— Разве ты не видишь, что это обруч с ноги одалиски? — сказал я. — Неужто ты захочешь носить такую вещь на руке?

И браслет был тотчас же отложен в сторону.

— Что же касается булавки, то она в своём роде очень мила, — говорю я с изумительной хитростью. — Отложим её пока и обдумаем этот вопрос, ведь не убежит же она от нас. Ты только взгляни на меня, посмотри, до чего я изнемог от стояния и хождения взад и вперёд, и пойдём куда-нибудь, где можно присесть!»

Вот что я сказал и возбудил таки сострадание.

Тогда проводник повёл нас на базар шёлковых товаров.

Худшего места и быть не могло.

Это было громадное помещение. Мы то поднимались на лестницу, то спускались с лестницы прежде, чем можно было двинуться вперёд. Эта запутанная дорога положительно кружила мне голову; но я всё же надеялся, что нам найдётся местечко в другом этаже. Здесь было множество прилавков, и у каждого прилавка стояли и сидели группы закутанных вуалями и окружённых евнухами женщин, которые болтали, смеялись и разглядывали товары. Какой-то человек смиренно Подходит к нам, подобострастно бормоча что-то; он — человек образованный, он представляется: «Абдул! Бывал в Европе, в Америке на Всемирной выставке, владею всеми языками».