В случае счастья - [6]

– Надеюсь, мой запах хотя бы не храпит…

В отношениях с женой он не поднимался до подобной поэзии с 12 ноября 1998 года.

Начальный этап адюльтера возбуждает, но и создает ужасное напряжение. Мужчина, изменяющий жене (мужчина вроде Жан-Жака, разумеется), как будто все время выходит из секс-шопа. Ему не по себе, он уверен, что на улице все на него смотрят. Так что первые дни с Соней принесли, помимо счастья, весьма реальную угрозу язвы желудка. Приходилось постоянно быть начеку. Жан-Жак петлял, уводил Соню в проулки только затем, чтобы погладить ее по голове. Когда они касались друг друга на людях, его бросало в пот. Соня считала, что он параноик. Конечно, ей и в голову прийти не могло, что паранойя любовника отнюдь не беспочвенна, ведь за ним следил Игорь. Сыщик взялся за дело несколько дней назад. К несчастью для юного Игоря, клиент ему попался супербеспокойный: стоило ему оказаться в обществе любовницы, как он начинал беспрестанно вертеться, чуть не сворачивая себе шею. Так что задание оказалось не из легких. План Б заключался в том, чтобы вести слежку с большего расстояния. Легче упустить клиента, зато меньше риска. Жан-Жак не заметил приставленного к нему детектива и через некоторое время утратил бдительность. Ему надоело оборачиваться, и теперь он гладил Соню по голове прилюдно.

Жан-Жак не понимал, как мог столько времени обходиться без чувственных удовольствий. Идея заняться любовью с Соней стала смыслом его жизни. Все прочее – всего лишь промежуток, ожидание наслаждения. Ему нравилось, когда она во время любви не снимала трусики. Пока он целовал только ее левую грудь; правая неделями чувствовала себя забытой, не ведая, что это не что иное, как стратегия – попрание привычки.

Жан-Жак хотел сохранить частицы Сони на потом, чтобы, открывая их (открытие – синоним величайшего из удовольствий), длить наслаждение еще и еще; он словно пытался перехитрить глупую любовную жизнь с ее пресыщением.

Он полюбил день, когда она достала из косметички зеркальце – причесаться, повернуть вспять жизнь своих волос. Рука дрогнула, зеркальце упало и разбилось. И она с улыбкой оглянулась на него:

– О! Семь лет счастья!

Она была такая легкая, такая счастливая, такая ласковая, такая добрая, такая нежная, такая позитивная, такая волнующая, такая рассудительная, такая непокорная, такая жизнерадостная, что Жан-Жак потерял голову. Эту прожитую минуту он мог ощутить во всей ее временной увесистости. Ему хотелось переживать ее снова и снова, и еще много раз. Ему не хватало сил встать и поцеловать ее, любить ее. Такого счастья он не испытывал со времен Женевы; тут была новая Женева. И это было самое ужасное. Пугающее будущее обволакивало его неясной тенью. Никто не знает, что делать в случае счастья. У нас есть страховка на случай смерти, страховка на машину и на случай смерти в машине. Но кто застрахует нас от счастья? И он понял, что счастье, такое сильное счастье, – это худшее, что могло с ним случиться.

IV

Родители Жан-Жака погибли в автокатастрофе. Внезапный удар надолго отбросил его в неприкаянность. Вполне естественно, что он надеялся обрести новую семью в лице родителей Клер; больше того, Ален и Рене (их звали Ален и Рене), наверное, могли бы вновь пробудить в нем сыновние чувства. Можно понять, насколько ему поначалу хотелось их любить. Но – вечная история – стоит нам поселить в себе хотя бы слабую надежду, как ее тут же выселяют. Встретившись с будущими родственниками, Жан-Жак через три минуты понял, что они станут лишь нелепым источником головной боли. Которую придется терпеть каждый воскресный день в порядке ритуала, столь же незыблемого, как явление женской красоты в первых рассветных лучах. Очень скоро Жан-Жак попытался уклониться от обедов в Марн-ла-Кокетт[4], но Клер умолила его съездить вот только в это воскресенье, а потом в следующее, а потом и в каждое. Ему ничего не оставалось, как поддаться на шантаж жены, которая, в свой черед, поддавалась на шантаж родителей. В те три раза за восемь лет, когда они не смогли приехать, им пришлось писать объяснительные записки. Теперь, когда Жан-Жак прибегал к услугам агентства алиби, он хотел было заговорить об этом с Клер, но сразу осекся. Чересчур опасно; у человека не может быть слишком много разных алиби на одной неделе, иначе он окончательно запутается.

По воскресеньям они выслушивали одни и те же старческие монологи. Минуты еле тащились, как процессия по жаре. Клер неизменно улыбалась и сияла благополучием. Мать неизменно старалась испортить ей настроение:

– Я вижу, у тебя новое платье.

– Да, недавно купила.

И все. Рене ничего не комментировала вслух, подвешивая в молчании неизменно отрицательную оценку. Во всяком случае, Клер не могла понять ее иначе. Ее отношения с матерью всегда были плохими, но никогда не выплескивались в ссору. Этот подспудный конфликт был буржуазно-благопристойным. Рене была великой мастерицей недомолвок и никогда не радовалась счастью дочери. Один только раз она одобрительно заметила, что та прекрасно выглядит и вся светится; Клер тогда была беременна.

Но выше всего в иерархии колкостей Рене ставила свое истинное хобби – изводить мужа. То была одна из опор ее незадавшейся жизни, припев для пения под дождем. Клер пропускала это вечное ворчание мимо ушей. Рене бесило непрошибаемое занудство мужа. Хирург на пенсии, он во всем требовал точности и только и делал, что следил, правильно ли сложены салфетки и посолены блюда. То есть был чем-то вроде домашнего инспектора. Во времена своей профессиональной славы, когда все преклонялись перед его талантом, он одним из первых среди хирургов застраховал свои руки. В 70-х об этом даже писали в газетах. Его руки стоили несколько тысяч франков в день. А значит, их любой ценой надо было беречь. Рене обнаружила, что расплачиваться за ценные руки супруга приходится ей – когда нужно что-то сделать по дому. А главное, он продолжал их беречь и теперь, без всякой пользы, потому что давно уже не оперировал. Говорил, что если вдруг война, он может пригодиться на фронте. И из-за этой потенциальной войны никогда не мыл посуду. Экс-хирург непрерывным пафосным потоком разливался о своих сказочных операциях. Нередко всем прямо посреди обеда выпадало счастье узнать, что у месье Дюбуа были тромбы в артериях, а у мадам Дюфоссе – скопление желтой жидкости в плевральной полости. Чтобы подавить рвотные позывы, Жан-Жак старался думать о чем-нибудь другом; он вполне успешно осуществлял эту умственную операцию и сидел с хитрой улыбкой человека, притворяющегося, будто слушает.