В шоке. Мое путешествие от врача к умирающему пациенту - [92]
Если мы сможем признать, что, будучи врачами, держим в руках лишь кусочек большего… если мы сможем использовать для лечения не только собственные знания, но также и голос пациента, его собственные знания о своем теле и наши совместные знания, то тогда, возможно, у нас получится дать новое определение целостности. Я посмотрела на первый ряд, на своих коллег, которые были рядом с самого начала, на эту небольшую группу врачей, что приходили посочувствовать мне и друг другу в мою палату в акушерском отделении, где и было положено начало всем этим невероятным переменам. Они улыбались и кивали, и я поняла, что в тот момент наше сообщество выросло еще больше. Я посмотрела на искры света, исходящие от телефонов и зеленоватого свечения больничных пейджеров, которыми по-прежнему пользовались резиденты. Внезапно мне на ум пришло одно воспоминание, о котором я не думала уже многие годы.
Это был миф, рассказанный мне одним из моих престарелых пациентов во время моей резидентуры в Нью-Йорке. Я расскажу эту историю его словами, какими я ее запомнила.
Сначала он попросил меня присесть.
«Почему вы все время выглядите так, будто куда-то сильно спешите?» – Я вздрогнула от того, как он точно описал мой рабочий день, вместе с тем высказав предположение, что у меня может не оказаться времени на него. Я покорно села.
«Хорошо. Теперь мы можем поговорить. Итак, как вы?» – спросил он.
«Важнее то, как себя чувствуете вы. В конце концов, вы же пациент», – попыталась я повернуть разговор в нужное, как мне казалось, русло.
«Да, я ваш пациент и не могу рассчитывать быть здоровее своего врача, вот поэтому и спрашиваю, как вы сегодня?» – подмигнул он мне.
«Я в порядке», – ответила я, неловко подвинувшись из-за его слов о том, будто мое эмоциональное состояние влияло и на него.
«Вы не спите, – напомнил он мне. – Это, – он сделал паузу, выделив слово интонацией, – это большая проблема». Серый цвет его кожи, его седые волосы и акцент напомнили мне те черно-белые видео с Эйнштейном, что нам показывали в школе.
«Просто так все устроено, это наша подготовка. Так мы учимся. Это очень важно, – пояснила я. – Каждый до нас через это проходил, и это помогло им стать хорошими врачами», – неубедительно добавила я.
«Слушайте, если вы хотите поговорить о чем-то важном… то позвольте мне сказать вам кое-что важное», – сказал он с напряжением в голосе.
Я наклонилась, полагая, что он расскажет про какой-то свой новый симптом, очередное предзнаменование его неминуемой смерти.
«Вот что важно. Я расскажу вам историю. Вы готовы? – спросил он, и я кивнула. – В начале был только Бог», – начал он, не сводя с меня взгляда.
Я вернулась в прежнее положение, стараясь, чтобы он не заметил, как я вздыхаю. Не на такое откровение я рассчитывала.
«И в самом начале своим присутствием Бог наполнял вселенную. А затем он решил сотворить этот мир. Он втянул в грудь воздух, и так появилась тьма». Рассказывая это, мой пациент попутно тоже сделал вдох, выпятив грудь и приподнявшись. «А затем пришел свет, наполнивший собой тьму, – он принялся широко разводить руки вдоль своей кровати, – и наполнил десять священных сосудов этим первородным светом».
Я почувствовала, что слегка расслабилась, отчасти увлекшись сопровождавшим рассказ оживленным представлением. Его старческие, изуродованные артритом руки принялись кружиться вокруг, изображая десять сосудов. Беззвучно шевеля губами, он называл номера: «Один, два, три…»
«Была, однако, с этими сосудами одна проблемка. Они были слишком хрупкими, чтобы уместить в себе столь священный и величественный свет. Они разбились, и свет разбросало повсюду, словно звезды». Его пальцы принялись носиться по комнате в направлении раздробленного света.
Идея рассыпавшегося на звезды некого первородного света вызвала у меня улыбку. Что мне всегда нравилось в религии, так это присущие всем ее рассказам аллегории. Когда я ловила себя на мысли: это лишь истории, которые люди рассказывали друг другу, когда у них не было науки, чтобы объяснить устройство вселенной, то не могла воспринимать их всерьез. Но стоило мне напомнить себе, что все эти рассказы, по сути своей, являются метафорами, то вместо того, чтобы раздражаться из-за их антинаучности либо невозможности описываемых событий, я могла оставить свой скептицизм. Концепция направляющей метафоры меня заинтересовала. Все эти рассказы олицетворяли собой куда более осязаемые ценности – мне оставалось лишь разгадать скрытый в них смысл. Мне нравилось представлять, что от меня требовалось самостоятельно во всем разобраться, что я могла извлечь из этих древних повествований какую-то мудрость, чтобы потом применять ее в своей дальнейшей жизни.
