В шоке. Мое путешествие от врача к умирающему пациенту - [75]

Так, например, мы узнали, что у недоношенных детей настолько слабо развиты дыхательные центры мозга, что они часто перестают дышать – у них наблюдается так называемое апноэ. Когда дыхание прекращается, их пульс начинает резко падать. Медсестры интенсивной терапии новорожденных быстро и эффективно реагируют на подобные ситуации, и ребенок зачастую нуждается лишь в легкой стимуляции, чтобы снова начать самостоятельно дышать. Они слегка толкают их, трут их, сдавливают им ступни, чтобы напомнить, что им нужно дышать. Иногда медсестры бормочут что-нибудь вроде: «Ты же не собираешься тут вырубиться, паренек, а?» Про себя я думала, что лучше бы им было не говорить подобные вещи, так как это усиливало наши страхи по поводу того, что может случиться что-нибудь серьезное. В большинстве случаев апноэ, конечно, не приносили никакого вреда, однако порой свидетельствовали об инфекции или чем-то похуже.

Когда его, наконец, сняли со вспомогательной искусственной вентиляции, оставив лишь миниатюрную кислородную канюлю, я сидела и смотрела, как много раз за час его дыхание обрывалось, а пульс падал. Каждый раз мне казалось, что он чуть не умер у меня на глазах. Умом я понимала, что это было не так, что это было распространенное и весьма ожидаемое явление, которое во многом отражало процесс окончательного формирования его организма. Мы знали все это главным образом благодаря тому, что нас об этом предупредили. Прелесть интенсивной терапии новорожденных в том, что у здешних пациентов довольно-таки ограниченный круг потенциальных проблем. Все они, по сути, являются недоношенными детьми. Хотя у каждого есть и свои индивидуальные особенности, а также различной тяжести заболевания, их проблемы гораздо более предсказуемы, чем в интенсивной терапии, где лежат взрослые. Это позволяет составлять довольно-таки точный прогноз. Наши врачи и медсестры могли сказать нам: «Из-за… мы переживаем, что может случиться А. Если случится А, то мы сделаем Б».

Все это порождало доверие, возможности которого я даже не допускала. Полностью прозрачные обсуждения, развернутые объяснения, непрерывное взаимодействие и полная откровенность создали вокруг нас защитный кокон. Я со спокойной душой оставляла его там на ночь и знала, что всецело могу доверить им заботу о нем, что они будут внимательны и своевременно среагируют на любую проблему, а затем непременно обо всем мне расскажут.

Несмотря на это, бывали моменты, когда мы волновались не на шутку, и этих моментов оказалось достаточно, чтобы бросить темную тень на тот период времени. Один из его приступов апноэ оказался особенно неподдающимся, и его пришлось вновь подключить к искусственной вентиляции легких, а также дать антибиотики на случай, если ухудшение состояния было вызвано инфекцией. В тот момент я больше всего на свете желала вновь оказаться в роли «больной». Беспомощно наблюдать за тем, как его состояние неумолимо ухудшается, оказалось для меня гораздо тяжелее, чем все, через что я прошла до этого. К своему стыду, я осознала, насколько привилегированное положение тогда занимала, и насколько, должно быть, тяжело было моей семье наблюдать за тем, как я сражаюсь с болезнью и прихожу в себя после операции.

Я смотрела на игрушечного Санта-Клауса, висящего в углу его крохотного инкубатора, и желала, чтобы он стал нашим талисманом, ну или хотя бы так и остался просто елочной игрушкой (чтобы не стал напоминанием о трагедии). Я попыталась представить, как мы вешаем его на елку, разбавляя его важную роль сотнями других теснящихся на ветках украшений. Я недоумевала, почему он оказался точно такого же размера, как тот плюшевый медведь с фотографий нашего мертвого ребенка. Мне казалось, я не вынесу, если мне придется снова покинуть больницу с коробкой ужасных воспоминаний.

Медсестры чувствовали мои опасения, они понимали, как я боюсь, что мы не сможем забрать домой и этого ребенка. Хотя они и не могли меня обнадежить, так как не хотели давать даже намека на ложную надежду, они делились со мной различными историями и закономерностями. «Что-то есть такое в детях, что становится сразу понятно – они намерены остаться. Такие дети с самого начала энергично сражаются за свою жизнь. Мы всегда обращаем на это внимание, и обычно это верный знак, что все будет хорошо. – Они рассказывали про детей, рожденных без этой энергии, в глазах которых не было света, означавшего их намерение остаться в живых: – Те же, кто нас в итоге покидает, они словно никогда здесь и не были. Такое ощущение, что в них по какой-то причине не вспыхнула та искра, которая определяет стремление к жизни».

Я изучала своего сына в свете этой информации. Мне казалось, я вижу в нем много энергии, много излучаемого им света. Он был красным и энергичным и казался крепче, чем мог подразумевать его крошечный размер. Он смог поправиться после осложнения. Более того, его состояние стабильно улучшалось, и его быстро перевели в другую часть отделения интенсивной терапии новорожденных, чтобы он учился самостоятельно есть и набирался сил. На протяжении недель он никак не мог научиться в нужной последовательности сосать, глотать и дышать, что было необходимо для его выживания. Затем, в один прекрасный день, прямо в канун Рождества, он, наконец, разобрался, что к чему. Нам сказали, что мы можем забрать его домой.