В шоке. Мое путешествие от врача к умирающему пациенту - [65]

«Господи! Какой ужас! Ума не приложу, что там у вас происходит. Может быть, тебе стоит поехать домой», – предложила она.

Но никто из нас не поехал домой.

Вместо этого в нашем лекционном зале был проведен импровизированный вечер памяти. Кто-то прочитал какое-то стихотворение, написанное им в подростковые годы. На экране проецировались фотографии, сделанные в более радостные времена. И уже на следующий день в то же самое время на тех же самых местах мы присутствовали на лекции, посвященной лечению хронической сердечной недостаточности.

Проблема с отсутствием безопасного места в рамках медицины в том, что люди, не имеющие к ней отношения, зачастую не в силах вынести наши рассказы. Я пыталась изложить пережитый мною день в надежде на утешение, однако мои слушатели неизменно зацикливались на деталях моего рассказа. Каждый раз, когда какое-то происшествие оказывалось достаточно ужасным, чтобы у меня возникло желание о нем поговорить, описанная мной трагедия слишком шокировала любого, к кому я обращалась, чтобы тот мог задуматься о моих собственных эмоциях и потребностях. Меня быстро начинало это раздражать, мне казалось, что они упускают из виду суть, из-за чего мое чувство собственной изоляции только усиливалось.

Тогда-то я и взялась за рисование. Перенося свои тревоги и кошмары на холст, я стала испытывать некоторое облегчение. С помощью символичных образов я погребала терзающие меня воспоминания под слоем масляных красок, обретая чувство покоя, которое прежде все время меня избегало. Когда я бралась за кисти, мне каким-то образом удавалось избавиться от противоречивых эмоций, которые неизменно сопровождали каждое эмоциональное потрясение. Живопись знакома со смертью. Она понимает, что порой происходят невыносимые вещи. Она показывает нам, что какие бы эмоции нас ни угнетали, подобное уже случалось с другими людьми, и они это пережили. Выражающие их страдания образы выжили, сохранились, чтобы предстать перед нами. Живопись напоминает нам, что в нас нет ничего нового, чего бы не было раньше. Мы все лишь крошечная составляющая нескончаемой истории страданий и искупления. Искусство хорошо разбирается в тонких деталях. Оно знает, что наши первые попытки что-то изобразить всегда оказываются слишком плоскими и неправдоподобными. Чтобы по-настоящему нарисовать какой-то предмет, нам нужно слой за слоем наносить краску, добиваясь нужной глубины. Первые мазки служат лишь для того, чтобы создать основу. Лишь потом мы выделяем контрастом, подчеркиваем прежде совершенно неприметные участки. Только при повторном рассмотрении мы можем рассчитывать на то, что сможем что-то понять.

Я нарисовала маленьких девочек, лица которых были скрыты за масками. Одни сидели в полной безопасности в лодке, в то время как другие были наполовину в мутной синей воде. Маленьких мальчиков, которые играли в войну, нацепив на себя кто военную форму, кто маски из чучел животных, совершенно не осознавая реальную угрозу смерти, которую таит в себе война, или опасность маскировки. Овцу, которая выходила на поляну из одного небольшого леса, тут же попадая в куда более темные и густые заросли. Я нарисовала студеную зиму. Маленькую девочку с волосами цвета меди, сидящую и печально ждущую того, кто никогда не придет. Распустившиеся цветы, растущие сквозь грудную клетку чьего-то скелета.

Я так никогда окончательно и не оправилась от смерти своих родителей и от суицида своего одногруппника, однако со временем я научилась низвергать чувство стыда – как их, так и мое собственное – до своеобразного посвящения их памяти. Они были рядом со мной, напоминая мне о том, чтобы я была более бдительной, более заботливой, более внимательной.

Приняв решение чествовать подобным образом каждую утрату, я почувствовала, как их частичка продолжает жить во мне. Будто мне удавалось уловить кусочек испускаемого ими сквозь мрак света, чтобы освещать им, подобно пойманным в банку светлячкам, дорогу перед собой.

Став штатным врачом, я какое-то время старалась быть до абсурда доброй со своими подчиненными. Я приносила им печенье, когда они были после ночного дежурства, хвалила их при любой подвернувшейся возможности и не уставала напоминать, что они заслуживают сострадания. Я призывала их находить способы снятия стресса. Я явно перестаралась. У них не было еще ни малейшего представления о том мраке, из которого исходил этот свет. Они лишь видели, что я готова была принять их такими, какие они есть, и знали, что какие бы ошибки ни совершили, я все равно бы относилась к ним хорошо. Это был единственный известный мне способ их защитить.

От чего же я хотела их защитить, если не от неудач? Тогда я еще не знала, насколько мимолетными были любые наши успехи. Даже когда все складывалось идеально и жизнь удавалось спасти, вытянув ее из пучины небытия, это было лишь временным.

Нельзя определять успех как победу над смертью, потому что смерть невозможно победить. Факт неизбежности смерти продолжает над нами висеть, преследовать нас, несмотря на любые наши временные победы. Самое главное – это то, как мы ведем себя по отношению друг к другу на протяжении жизни. Только в этом может заключаться наша победа, успех, к которому стоит стремиться, которым нужно себя определять.