В шесть вечера в Астории - [20]

В тупом безразличии поднимался он на третий этаж, позвонил. Секунды — и в дверях появилась тетя Мина. Она была в другом платье, чем утром, на ногах лодочки, причесана — и без тени удивления.

— Вы… вы меня ждали? — пролепетал Камилл вместо извинения за столь поздний визит.

— Я знала, что вы придете, — улыбнулась она. — Только ненормальный мог вообразить, что сейчас в Пльзени можно найти ночлег.

— Ивонны не было?

Она сочувственно покачала головой.

— Можно подождать мне ее до утра в кресле?

— Зачем же так неудобно? К утру у вас шея заболит. Вы ужинали?

— Я о еде и думать не могу. — Камилл испуганно осмотрелся. — Но что скажет ваш муж?

— Для этого надо его иметь. Я уже три года как разведена. — Она принесла две рюмки и бутылку, ту же, что и утром. — Немного кофе? — Он кивнул.

Мина пошла на кухню. Ритмичным, по-молодому пружинистым шагом. Пусть лучше молчит, могла бы и предостеречь Ивонну от такого позора, но она и не подумала… Такая же предательница, и я ее за это ненавижу. Вообще, возможно ли, что она сестра налогового инспектора Мандёусека? Совсем на него не похожа, и не только внешностью, но прежде всего своим вольнодумием. Видно, Ивонна в нее пошла — эти две чем-то схожи. Никакой ответственности. Цинизм и в словах, и в поступках. Падки на грех. Кто ненавидит грехи, ненавидит людей, сказал как-то Роберт Давид, этот святой проповедник, только пусть не задается, сам-то на настоящий грех не горазд… Небеса ополчаются против нас за наши грехи, а люди — за наши добродетели, посмеивался этот преподобный, который вместо французского учил нас добродетели… Подивились бы, пан профессор, как вы воспитали Ивонну….

В кухне звякала посуда. Камилл машинально приподнял крышку деревянной шкатулки на столике. Сверху лежало несколько фотографий — на одной он с удивлением увидел смеющееся лицо Ивонны. Под ней другой снимок — Роберт Давид чокается с Мишью, у Миши в руке крышечка из-под косметики, а над головой виднеются какие-то тряпки… Да ведь это Руженка снимала тогда, в Татрах, наверное, Ивонна привезла показать тете Мине.

Веселое, такое фотогеничное лицо Ивонны… На глазах его выступили слезы, он не смог их удержать. Бее вместе— алкоголь, усталость и горе, усугубленное этим вот неожиданным напоминанием о его утраченной любви, — как бы завершило сегодняшний несчастливый день.

Тетя Мина вошла, да так и замерла; поскорей поставила поднос с кофе на старый комод.

— Боже мой, как же мне вас утешить… — обхватив голову Камилла ладонями, она прижала его к себе. Заплаканным лицом тот почувствовал прикосновение ее груди— наверное, она просто не осознает, что делает… Он закрыл глаза: пускай, ведь Мина Гайна — тетка его любви Ивонны, той самой, которая сейчас, быть может, с кем-то в любовных объятиях, и бог знает, какие они выкидывают номера… Я пьян и, похоже, не отдаю себе отчет, что происходит, — но он прекрасно все понимал: обнял Мину за бедра, крепко к ней прижался. Она отвела его руки, наклонилась и поцеловала в губы. И ошеломила отрезвляющей фразой:

— Вы не забыли, что я тетя Ивонны? И что это грех?

— Все равно, — прошептал он. — Теперь мне уже все равно…

Он нашарил выключатель торшера, под которым сидел, нажал. В узкой полоске света от уличного фонаря, рассекавшей темноту комнаты, поднималась к потолку колеблющаяся струйка пара над чашкой горячего кофе.

Ивонна тоже рассматривала фотографии в большом волнении (неизвестно, от чего больше: от самих снимков или от этого великолепного калифорнийского парня Ника?).

— Поскорее сделай мой портрет! — крикнула она Нику в ванную. — Сфотографировал крейсер, сумеешь и меня, — добавила она, довольная тем, что неплохо может изъясняться по-английски, теперь стократно окупаются часы, дни и месяцы учения, когда она, привычным движением нанизывая бусинки для украшений мужественных жен доблестных немецких героев, защищающих на Восточном фронте жизнь и безопасность жителей протектората, держала перед собой на рабочем столике английский словарик с надписью на обложке „Deutsch-bohmisches Worterbuch“.[18] Словно знала, что трудится ради собственного счастливого будущего и карьеры!

— С крейсером-то было скорее везение, чем умение. — Ник в халате вышел из ванной, два раза развел руки в стороны так, что в плечах затрещало, и подошел к ночному столику за бутылкой.

— Не надо столько пить, — попыталась остановить его Ивонна.

— Как вспомню то пекло, ощущаю страшную жажду, Айв, — улыбнулся он Ивонне (ах, эти великолепные зубы, словно с рекламы „Thymolin“, пардон, „Colgate“[19]). — Я отправился тогда сделать несколько идиотских снимков на дурацкую тему типа „Подготовка наших моряков к Соевым действиям“, вдруг слышу гул самолета, и правда: три бомбардировщика, чуть не сбивая брюхом верхушки пальм за пристанью, прут прямиком на тот крейсер. Мигом вытаскиваю фотоаппарат — три бомбардировщика метрах в пятидесяти над палубой крейсера — да это могут поместить на первой странице „Front Soldier“[20]. Щелк — и в ту же секунду лечу кувырком! Встаю, помятый, оглушенный страшной серией взрывов — god damn[21] — что там наши, с ума посходили?! Крейсер горит, а те три самолета разворачиваются над морем и — только их и видели! Лишь на солнце блеснули, и я разглядел на крыльях последнего японский опознавательный знак! — Повезло еще, что я нашел свой аппарат в пятидесяти шагах. Может, он уж ни на что не годен, но попытка не пытка — бегаю по молу, щелкаю как сумасшедший! И вот гляди, — показал он на пачку фотографий в руках Ивонны.