В сердце леса - [71]

Все это время другой тхукахаме, Бебкуче, был постоянно на виду. Я неизменно встречал его в лесу. Его причудливая, унылая фигура маячила в кустах, словно призрак. Две свиньи, которые ему подарил Орландо, перенесли длительное путешествие по реке, преодолели пороги, их не разорвали собаки в деревне журуна, и они не погибли, даже несмотря на свое любопытство и непомерный интерес ко всяким опасным вещам, которые можно встретить в таинственном лесном мире. Но у нас уже не оставалось для них риса и бобов, и их отпустили на волю, где они питались орехами и ягодами. Связывавшие их путы перерезали, чтобы дать им возможность бегать от пум, и Бебкуче ежедневно прослеживал их путь. Найдя свиней, он запоминал место и на другое утро возвращался туда, чтобы все время быть в курсе их передвижения.

— Не видел моих свиней? — печально спрашивал он, когда мы встречались в тиши леса.

— Нет, Бебкуче, к сожалению, не видел.

— Не видел, — угрюмо ворчал он. — Никто не видел моих свиней. — И точно амозонская разновидность летучего голландца, он с грустным видом проходил мимо, продолжая свое бесконечное странствие.

Жизнь шла однообразно. Время текло.

Но вот на четвертый день к лагерю подплыло каноэ. Прибыл Менгрире, один из самых искусных воинов тхукахаме, мальчиком захваченный у крин-акароре. Он привез нам привет от Рауни. С ним был еще один индеец, помоложе. Величавые, словно послы, они стояли с луками в руках. Говорили они с нами через посредство Бебкуче, который не очень успешно справлялся с обязанностями переводчика.

— Племя сейчас не там, где было раньше, — переводил Бебкуче. — Оно в другом месте.

— Где же оно? — спросил Орландо.

— Вон там, — Бебкуче широким жестом показал вверх по реке.

— Далеко?

— Нет, не далеко.

— Тхукахаме придут завтра?

— Да. Завтра.

— Завтра — значит после этого сна, но до следующего?

— Нет. Они придут завтра.

Бебкуче снова стал спрашивать Менгрире.

— Завтра, завтра, — недвусмысленно пояснил он.

Прошел весь следующий день. Тхукахаме так и не появились, и мы поняли, что они не способны к количественной оценке времени. «Завтра» для тхукахаме означало некий неопределенный момент в будущем. Орландо сказал, что запас продовольствия на исходе и ждать больше невозможно. На рассвете Сержио, Дилтон, Бебкуче, Менгрире, братья Вильяс и я сели в алюминиевую моторную лодку и отправились дальше.

Мы плыли несколько часов, перетаскивая лодку через песчаные отмели. Солнце немилосердно палило, за кормой тянулась нескончаемая стена джунглей. На носу, сияя, сидел Менгрире. При помощи жестов, дважды согнув руку, он показал, что нужное нам место находится за двумя поворотами реки. Клаудио помрачнел. На языке индейцев, как он сказал, это могло означать либо две излучины реки, то есть всего четыре-пять миль пути, либо две перемены в направлении течения, то есть добрую сотню миль, если не больше. Нас разделял двойной барьер — недостаток общих слов и пропасть, пролегавшая между мышлением цивилизованного человека и индейца, — невозможно было установить, что именно имелось в виду. Для индейца не существует ни времени, ни расстояния в нашем смысле слова, и, путешествуя с ним, нельзя забывать, что путешествие может растянуться на срок от двух дней до двух месяцев, причем он не сочтет нужным дать какие-либо объяснения по этому поводу. Когда в лесу достаточно пищи, чтобы прокормиться неопределенно долгий срок, и когда индеец уверен, что безошибочное чувство ориентировки приведет его в конце концов к цели, он не испытывает необходимости точно подсчитывать, сколько времени он пробудет в пути.

Мы продолжали плыть вверх по Либердади, передвигаясь всевозможными способами: включали мотор, гребли, толкали и волокли лодку.

Показав на несколько холмов в отдалении, Менгрире сказал, что цель нашего путешествия за ними. К полудню холмы остались далеко позади, и мы подумали, что он-таки оказался прав и место это действительно находится за холмами. Я наблюдал за лицом индейца. Он смотрел в воду и вслушивался в новые для него звуки мотора, и мне казалось, что думал он примерно следующее: «Я, Менгрире, великий воин тхукахаме и проводник караиба, счастлив: я смотрю на воду, слушаю новые, волнующие звуки мотора и думаю, что я, Менгрире, великий воин тхукахаме…» и так далее, причем мысли его вращались кругами с такой быстротой, что для нас, цивилизованных, они так и останутся навсегда непостижимыми. Но вот совершенно неожиданно, точно желая пристыдить меня за мои сомнения, воин резко остановил лодку у совсем не примечательного лесного берега. Он сделал нам знак подождать, потом сказал Бебкуче на языке тхукахаме, что до деревни недалеко, и, не дав нам опомниться, исчез.

Через полчаса Орландо забеспокоился. В этот день в основном лагере экспедиции кончались запасы продовольствия, а чтобы вернуться к складу риса и бобов выше водопада Мартинс, потребовалось бы четыре с лишним дня. Возможно, тхукахаме готовили нам особый прием, и эта подготовка могла длиться и день, и два. Мы не могли больше ждать.

Орландо босиком тронулся в путь, и, так как мы полагали, что деревня всего в нескольких минутах ходьбы, только Сержио прихватил с собой ружье. Остальные следовали за ними — бородатые, заросшие, в невообразимых одеждах. Штаны мои от колен до щиколоток были изодраны в клочья, их поддерживал потрепанный кожаный ремень, связанный в нескольких местах. На рубашке было с полдюжины дыр и, пожалуй, столько же заплат, вырезанных из пижамы, которая совершенно разорвалась во время охоты. Ботинки мои развалились, и я ходил в башмаках на три номера больше моего размера. Я выторговал их у Бебкуче, который приобрел их; как утиль у какого-то военного летчика. Так как одна подошва начала отставать, когда мы еще перебирались через пороги, и хлопала при каждом шаге, хоть и была притянута к верху лианой, я передвигался странной шаркающей походкой.