В сердце леса - [45]

Бездельничая две недели в Диауаруме, я размышлял, какую роль могли сыграть эти трое кабокло в драме Шингу. Это были тихие, терпеливые поселенцы, они вполне уживались с замиренными племенами, и трудно было поверить, что они способны взорваться и сцепиться с индейцем. Пришлось припомнить один происшедший ранее случай, когда сходное с этим спокойствие внезапно сменилось гибельнойдракой и перестрелкой. Мне вспомнилось, что это произошло, когда я находился в небольшом порту Сан-Луис-де-Мараньян, откуда были родом Даниэль с Раймундо. Я сидел в тиши главной площади городка, как вдруг какой-то небольшого роста человек выскочил из переулка, быстро перебежал площадь и скрылся из виду. В правой руке он сжимал запятнанный кровью нож.

«Этот человек работал у нас…» — сказал один из местных англичан, но не успел он закончить фразу, как все находившиеся в кафе, словно зрители на теннисном матче, резко повернули головы в сторону узкого переулка, откуда уже выбежал другой мужчина. Он пронесся мимо нашего столика и исчез там же, где первый. В вытянутой руке он держал мясорубку.

«Карнавал — заключил мой приятель, — должно быть, разгорается карнавал». И даже сейчас, в тиши Диауарума, я будто услышал бой барабанов. Настойчивая дробь барабанов брала за живое, заставляла всех прохожих, которых мы видели на площади, спешить по переулкам к центру города. Кроме англичан, опоздавших к началу веселья, никто, казалось, не торопился. Люди двигались мелкими, вприпрыжку, шажками, словно не имея сил превозмочь гипноз ритма, который притягивал к своему источнику все окружающее, заставляя двигаться в такт ударов.

В тот вечер мы с моим приятелем англичанином гуляли по улицам. Телеграфные провода были увешаны вымпелами. Тут и там кружились охваченные блаженством танца одинокие фигуры, каждый бил в свой собственный барабан, и в ритм ударам развевались свободные карнавальные одежды, мелькали неутомимые ноги.

В конце концов мы добрались до дешевого танцевального зала, устроенного в чьем-то частном доме. На другой стороне улицы стояла группа людей, которым нечем было уплатить за вход. Все происходящее в зале было видно им в окна. Их лица, в отличие от Золушки вялые и безучастные, выражали покорность, присущую настоящим беднякам. Дом этот назывался домом Мои-; сея, и за вход мужчины платили, а женщины, что весьма показательно, пропускались бесплатно.

Заплатив, мы вошли — и тут же выскочили. Затем снова вошли, В ушах гремело — как я понял, это была «музыка». Нас обдало жаром и запахом разгоряченных человеческих тел, в сплошном водовороте танца сплетались, сталкивались руки и ноги. Конфетти разбрасывали у двери, оно набилось мне в волосы, нос и рот. Ожидая партнера, женщины щипали и щекотали друг друга. Красная жидкость попадала на платье, в рот и в нос. Нас прибило к живому человеческому клубку, который несся в безумном хороводе. Пол рокотал, как громадный барабан, по которому- били сотни ног. Люди смешались, слились воедино, точно стадо, подхваченное бурной волной кружащегося ритма.

Комнаты с голыми стенами освещали электрические лампочки, без абажуров, тростниковая крыша содрогалась, иногда по ней пробегали крысы. Коридоры и двери вели в другие комнаты, такие же голые, как и первая, только в некоторых из них были столы и окна выходили на открытый двор, тоже уставленный грубыми дощатыми скамьями и столами. Если бы не несколько воздушных шаров, все можно было бы принять за складское помещение.

Но танец заставил людей забыть обо всем. Главным па был эдакий упругий скачок, сопровождавшийся конвульсивными, извилистыми телодвижениями. Все это шло от древнейших африканских и индейских обрядовых плясок. Женщины содрогались, целиком отдавшись музыке, они раскачивались и притопывали, кое-кто стоял, некоторые взбирались на столы, иные по полчаса-вертелись и прыгали перед музыкантами. Большинство мужчин было в карнавальных костюмах, а все женщины — в масках, вроде ку-клус-клановских капюшонов, которые покрывали голову и плечи и имели лишь разрезы для глаз.

Эти маски были тоже по-своему интересны. Карнавалы возникли из католической традиции справлять последнее празднество, за которым следовал великий пост и умерщвление плоти. Но теперь все уже почти совершенно утратило религиозный смысл, и лишь немногие участники празднества в первую среду великого поста приступали к покаянию, начертав на лбу пеплом крест. Карнавал этот освобождал кабокло от запретов и страданий тягостной жизни. Он был для них вроде отдушины, и поведение людей совершенно менялось.

Поэтому изящная маска французских балов XVIII века превратилась в Сан-Луисе в покров, надежно скрывавший женщину. Лишь полные любопытства бусинки глаз, сверкавшие сквозь прорези маски, могли подсказать, кто под ней скрывался, и в этот вечер женщины, освободившись от пут людской молвы и семьи, один раз в год давали себе волю.

Я танцевал с несколькими из них. Каждой могло быть и 13, и 30 лет. Одна была с дорогим кольцом, вероятно из богатой и знатной семьи, остальных — черных, смуглых и белых — ничто не выдавало. Оттого, что маска скрывала лицо, взор скользил по фигуре, и хотелось разгадать уже не характер, а род занятий партнерши, чему способствовали оголенные плечи и облегающие лифы с юбками. Танцевали они, притиснувшись вплотную к партнеру, и кто-то заметил; что видит такое впервые. Здесь женщин не связывало общественное положение, их опьянял ритм, алкоголь, танцы и инкогнито. Некоторые обрызгивали друг друга ароматизированным эфиром «Ланка» из позолоченных флаконов. Другие смачивали им воздушные носовые платки и, вдыхая под маской опьяняющий аромат, раскачивались, погружаясь в блаженство, точно переносились в какой-то иной мир. Одна толстуха, мощные бедра которой плотно облегала юбка, взмахивала руками, будто била кого-то палкой. Глаза ее, обычно скорее всего заплывшие жиром и колючие, сейчас бросали из-под маски быстрые понимающие взгляды. У нее, по-видимому, уже были внуки. Она, должно быть, чувствовала себя как жрица в разгар вакханалии.