В сердце леса - [38]

Произошло перевоплощение. Вместо Тамуана появился Аруйаве. Так звали его деда, и теперь душа деда переселилась в тело внука.

Вечером я разговаривал с Клаудио. Приятно было видеть, как мальчики трумаи мирно сидели между колен у аветийцев, а над ними возвышалась фигура «друида» камайюры, и как-то неприятно поражало, что индейцы пользовались «караибскими» ножницами и банками. Но больше всего меня интересовала судьба маленького мальчика Тамуана, который жил в хижине Орландо. Он больше не спал в ней.

Три дня его не было видно. Тогда я отправился в джунгли, туда, где трумаи соорудили из веток и одеял нечто вроде шалаша. Там, в гамаках, повешенных около маленького костра, прятались от солнечных лучей Тамуан, ныне Аруйаве, и еще один мальчик, которого звали теперь Калуэне. По идее они, подобно другим индейским мальчикам, должны были целый год не видеть дневного света.

Обычно мальчики сидят в таких случаях между стеной хижины и одеялом, их хорошо кормят, чтобы они растолстели. К концу моего недолгого пребывания в Васконселосе я едва мог узнать детей, с которыми познакомился по приезде. Свойственный индейцам темно-коричневый цвет кожи уступил место болезненной желтизне, какая бывает у туберкулезных японцев. По истечении года они должны были появиться и поразить своим видом все племя. «Кто этот красивый толстяк с такой светлой кожей?» — должны удивленно спросить индейцы.

Но в то утро меня поразил не сам Аруйаве, а два странных куска дерева, которые он держал в руках. Я спросил его, что это такое.

— Напиток, — ответил он, выполоскал сделанную из тыквы чашу и вымыл руки. Затем вырыл в земле ямку, поставил в нее чашу, чтобы она не опрокинулась, и налил в нее воды. Потом Аруйаве стал бить по куску дерева толстой палкой, пока оно не размочалилось, после чего плеснул на него воды. Дерево зашипело» Аруйаве пополоскал этот измочаленный кусок в чаше, и вода в ней стала пениться, как рекламируемая в журналах шипучка.

— Как это называется?

— Симбо.

— Ты хочешь сказать «тимбо», которым травят рыбу?

— Нет. Маленькое тимбо. Симбо.

— Для чего ты его пьешь?

— Чтобы стать толстым и крепким.

— И ты пьешь его каждый день?

— Нет, только сейчас. Когда я хожу к трумаи, я пью у них другие напитки.

— И долго тебе еще пить это?

— Пока не пройдет три лунных месяца. Тогда я стану мужчиной, вытащу вот это, — он показал на бамбуковые иглы в ушах, — и вставлю серьги с перьями тукана.

Мы договорились, что как-нибудь я возьму свою «пушку» и мы отправимся на охоту за туканами.

Несколько минут спустя Аруйаве выпил полчаши жидкости. Я тоже осторожно отхлебнул немножко: у напитка был пресный мыльный вкус. Аруйаве тем временем ощипал белое перо, оставив только кончик, и пощекотал себе в горле. Словно из крана, из него вылилось две пинты симбо.

— Я бы тяжело заболел, — объяснил он, — если бы симбо осталось внутри. (Незадолго перед тем у одного мальчика этот ужасный напиток вызвал полный паралич.)

Несколько недель я совсем не видел Аруйаве. Парашют его больше не мелькал на росчисти, и кто-то убрал лестницу, по которой он взбирался на помост, чтобы совершать свои прыжки. Никто не просил больше тху-кахаме спеть и не называл их лучшими певцами в Шингу.

Но вот однажды вечером с дерева послышался тихий свист, и я увидел Аруйаве. Он попросил меня принести о кухни немного рису; сам он пойти туда не мог.

— Почему тебе нельзя приходить на пост?

— Не знаю.

— Где ты пропадал все это время?

Он ответил, что травил рыбу на Кулуэни. Со мной говорил крепкий мальчик, он даже подрос и больше не хихикал..

— А где твой парашют, Аруйаве?

— Я отдал его ребенку.

Аруйаве спросил меня, сдержу ли я свое обещание и пойду ли охотиться с ним на туканов. Завтра? Да! С первым криком петуха.

Итак, на рассвете мы забрались в чащу леса, недалеко от Кулуэни. Мимо нас пронеслась стая обезьян. Словно птицы, они перелетали с дерева на дерево. Аруйаве скользнул за ними со взятым взаймы ружьем 22-го калибра. Раньше я не мог представить себе Тамуана с ружьем, но теперь это было совершенно естественно.

Я отправился на поиски дичи своим путем. Затем в лесу раздалось пять выстрелов, и я пошел на звук с подбитым индюком. Мальчик уныло сидел на бревне. Он всадил пять пуль в обезьяну, сидевшую высоко на дереве, но никак не мог поразить какой-либо важный орган. Обезьяна могла просидеть на дереве весь день.

После полудня Аруйаве совсем пал духом. За все это время нам ничего не удалось выследить. Потом он определил по крику птицу жакубим — она сидела прямо над нами. Я спустил курок, но промахнулся. У меня было ружье 12-го калибра, до птицы было двадцать ярдов. Аруйаве проникся ко мне презрением.

На обратном пути мы шли через болото, которое обдавало нас жаром, как лесной пожар. Аруйаве шел сзади. Я слышал, как в желудке у него бурчало.

— Я голоден, — сказал он.

— Это хорошо, — осторожно ответил я. — Значит, ты с аппетитом поешь рыбу.

— Я больше не люблю рыбу. Женщина, которая готовит мне, сердится. — Помолчав, он сердито добавил: — Ты не убил для меня жаку.

— А ты не убил обезьяну.

— Я убил обезьяну, — возразил он, — но она убежала.

— Значит, и я убил жаку, но она тоже убежала.