В сердце леса - [37]

— Внутри этого каноэ есть дома, в которых спят магазины, рестораны, церкви.

— Как в Арагарсасе, — сказал Тамуан, Он летал в это поселение с Орландо.

— Верно.

— А это каноэ ездит на рыбную ловлю? — спросил он.

Я стал листать журнал и наткнулся на фотографию, изображавшую рождество в Англии. Все было покрыто снегом.

— Это каноэ ездит ко мне на родину, — объяснил я. — Там так холодно, что дождь и вода становятся твердыми.

Тамуан фыркнул. Ловко же я плету небылицы' о своей стране!

— Если бы эта река была в Англии, ты мог бы перейти через нее, — продолжал я.

— Как ты, когда плаваешь с ластами?

— Нет. Перейти по-настоящему, вот так. — И я прошелся по комнате.

Не успел он выразить свои сомнения, как ручная птица жакубим, жившая с нами, начала бегать вдоль стен хижины. Лапы ее зарывались в песок, и она распускала крылья, чтобы сохранить равновесие при поворотах. Так она носилась минут пять.

— Почему бегает жакубим? — спросил я.

Тамуан засмеялся.

— Она бегает потому, что скоро придут индейцы.

Я призадумался.

— Откуда они придут?

— Не знаю. Может быть, с верховьев реки. Только жакубим знает.

— Откуда она знает?

— Она слышит. У нас в деревне, когда жакубим начинает бегать, мы выходим за околицу и ждем индейцев.

Я не поверил, но через час и в самом деле появились индейцы. Пришло почти все племя трумаи. Я был посрамлен. Целую неделю провели они в лесу близ Васконселоса. Да, цивилизадо англичанин был совершенно непосвящен в тайны здешней жизни.

— Пойдем к трумаи, — предложил Рауни из племени тхукахаме. Прихватив Тамуана, мы отправились к трумаи и сели у костра слушать песни их племени. То были спокойные напевы, похожие на песнопения бенедиктинцев, только еще более монотонные.

Но всякий раз, когда мы возвращались на пост, Тамуан возвращался вместе с нами. «Разве тебе не нравятся трумаи?» — спрашивал я. «Нравятся, только совсем немножко, — отвечал он. — Больше всего я люблю Рауни, Пиони и Клаудио — моего отца».

Через две недели я заметил среди индейцев какое-то волнение. С трумаи вели беседу небольшие группы аветийцев и несколько камайюра, пришедших в то же утро. Пиони сказал мне, что «они собираются делать серьги для Тамуана и еще двух мальчиков трумаи». Зная, что у индейцев трумаи нет обряда посвящения (они еще не усвоили его), я догадался, что для них его совершит «друид» камайюра.

— А зачем тебе посвящение? — спросил я Тамуана.

— Трумаи говорят, что это красиво, — ответил он. — «У меня будут серьги с перьями тукана.

Вечером начались пляски.

Услыхав низкое пение, я отправился в хижину, служившую больницей, и не успели мои глаза свыкнуться с мраком хижины, как за руку меня схватил отец Калуаны, я стал плясать вместе со всеми. Два шага вперед, два назад, два вперед, два назад. Две цепочки мужчин то сближались, то расходились под монотонное, словно погребальное пение. Каждого из трех мальчиков крепко держали двое мужчин.

Женщины стояли полукругом напротив мужчин, взявшись за руки и двигая правой ногой вперед и назад; время от времени они исторгали низкие, невероятно глубокие звуки.

То было самое первобытное зрелище, какое мне довелось видеть и. слышать в Шингу. Меня пробирало до мозга костей. Словно само женское начало издавало глухие стоны страсти при виде приближающегося нового воина, который поддержит таинство жизни в женской утробе и не даст умереть всему племени. Звуки становились все глубже и глубже, в ушах звенело, дым душил меня, пыль застилала взор. Земля сотрясалась от топота, пламя взвивалось и бросало причудливые отблески то на стены хижины, то на сетку гамака. Но вскоре все исчезло. Остались только ритм и глубокие стенания женщин.

Лишь когда один из индейцев, живущих на посту, коснулся моего плеча, я понял, что проплясал уже целых два часа. Вместе со всеми я поел и попил — насколько мне было известно, шингуано не употребляют ни алкоголя, ни наркотиков[27]. Я не видел, чтобы в костер бросали какое-нибудь зелье, и, однако, не мог отделаться от гипноза мелодии, ритма и света.

Эту ночь я спал, но индейцы плясали до утра, время от времени останавливаясь, чтобы помассировать мальчикам уши. Утром, когда солнце взошло настолько, что освещало кончики пальцев руки, поднятой прямо вверх, мальчики повязали вокруг талии белые тканые пояса.

Взявшись за руки и танцуя, индейцы направились к хижине Орландо. Там с мальчиков сняли пояса, усадили их на циновки, отрезали у каждого ножницами клок волос и стали лить им на спину воду из жестяной банки. Затем мужчины положили руки на плечи мальчиков, и все тем же танцующим шагом процессия удалилась. Вновь зазвучала песня, и мальчики сели меж колен своих «крестных отцов». Снова пение — и им сунули в рот бамбуковые палочки. Лица и руки мальчиков были раскрашены черными полосами.

Затем «друид» камайюра с красным венком на голове что-то прошипел, и все ринулись на мальчиков. Замелькали руки, пыль взвилась столбом над спекшейся желтой землей, нещадно палимой солнцем. Сгрудившись, индейцы совсем заслонили Тамуана. Я не услышал ни звука. А когда волнение улеглось, я увидел, что у всех трех мальчиков мочки ушей проткнуты бамбуковыми иглами. Чтобы заглушить боль, они грызли бамбуковые палочки. Уши у них совершенно не кровоточили, потому что ночью был сделан массаж.