В саду памяти - [16]
Свидер под Варшавой, 1894 г. Слева: на руках у няни Маня Бейлин, в шляпе Густав Бейлин, сидит Камилла Горвиц. Выше: Роза Хильсум, ее сын Гучо Хильсум, маленькая Геня Бейлин, с веером Флора Бейлин. Выше: Гизелла Горвиц, Янина Горвиц и на перилах лестницы Вацлав Киршрот
Мне очень нравилась история о флирте неверного Михала Муттермильха, жениха Мели Клингсланд — будущей художницы Мели Муттер. Меля была совсем ребенком, прелестной, стройной девушкой с длинными черными ресницами и бело-розовой мордашкой. Михал безумно ее любил, впрочем, обоюдно. Но однажды во время одной из дружеских вечеринок у родителей Мели он потихоньку всунул в руку моей будущей бабки листочек бумаги. Ах, эти сладостные, невинные времена! Она почувствовала себя уязвленной. Как, ведь она лучшая подружка невесты! За кого он ее принимает, так откровенно нарушая правила приличия? Испепеляя негодяя взглядом, она на клочки изорвала бумажку. Но не выбросила. Кусочки украдкой спрятала в свою сумочку и, вернувшись домой, старательно собрала. Любовное стихотворение, которое она прочитала, произвело на нее такое сильное впечатление, что она запомнила его на всю жизнь. Иногда она позволяла себя уговорить и, стесняясь немного, но не без горделивости, громко повторяла поэтическое признание тех лет:
Изменник вскоре на Меле женился, они осели в Париже, но через несколько лет развелись. Она получила известность как прекрасная художница. А он сменил фамилию на Мерле и стал коммунистом.
Как жаль, что во время варшавского восстания сгорели кипы черных тетрадей в твердых коленкоровых переплетах, куда бабушка с ранней юности, день за днем, заносила свои переживания и размышления. То был бы бесценный источник сведений о людях, событиях и атмосфере эпохи. И вместе с тем интереснейший документ того пути, какой прошла внучка венского раввина, родившаяся в российской части Польши, прежде чем стать издательницей польской литературы. Для меня она была личностью сильной, полной оптимизма, прекрасно осознававшей свои преимущества и достижения. Ни себе, ни другим она не позволяла слабостей, колебаний, растерянности. Словно монах-пустынник Евагрий Понтийский, клеймила она депрессию и жалость к себе. В воспоминаниях, писавшихся уже в старости, любила возвращаться мыслью к тому, что ей было приятно, отсюда столько места в них отводится платьям, поездкам, флирту и мужским комплиментам. И в то же время признавалась, что ее юность была не такой уж безмятежной. Болезненно испытывала она чувство униженности.
Страх, что она хуже других, не заслуживает уважения окружающих, не отвечает требованиям жизни — обычные терзания юности. Мучительные, но, к счастью, недолговечные. Каким же тогда болезненным и унизительным должно быть сознание того, что такое с годами не проходит? При всех успехах и достижениях ей никогда не добиться ни абсолютного приятия, ни полного к себе уважения, и навсегда остаться неполноценной, посторонней, нежеланной. Сколько ни старайся быть такой, как все остальные в обществе, всегда найдут способ уличить в «низком происхождении», и никуда не деться от неловкости, придирок, дурацких шуточек, отпускаемых по твоему адресу в лучшем случае со снисходительностью и пренебрежением.
Молодость — время неприятий и бунта. Период безмерного честолюбия, излишней раздражительности, диапазон чувств — от эйфории до отчаяния. Когда начинаешь ощущать на себе родимое пятно, нелегко, я думаю, обрести почву под ногами. Но молодость еще и поиск собственной тождественности. Ассимиляция же оставляла человека на распутье. Ведь не могло для детей пройти бесследно решение Юлии порвать с еврейской религией и обычаями. Не пережив до конца физическую утрату отца, им надлежало расстаться с его духовным присутствием. Вместе с исчезновением из дома предметов культа и ритуалов, вместе с отказом отмечать религиозные праздники и обряды, к которым был привязан, религиозные предписания и запреты, которых скрупулезно придерживался, он постепенно уходил из их жизни во второй раз.
Расставание с отцом было равносильно расставанию с Богом. Отброшена существовавшая от века система истин и норм, которые упорядочивали мир, создавали ощущение безопасности и придавали смысл жизни. Иудаизм не заменялся никакой другой религией. А в душе возникала пустота, которую надо было чем-то заполнить. Выработать собственную, светскую иерархию ценностей, свои ориентиры — бросить якорь лично себе. «Учтивость, трудолюбие, дисциплина, выдержка! Вот, к чему должны вы стремиться, если хотите стать людьми!» — с утра до вечера звучал голос Юлии на повышенных тонах. А по дому носилась тень отца Густава, нашептывая своим потомкам, что «не хлебом единым жив человек».
В душе этих пришельцев из другого мира, испытывавших тягу к польскому, должен был царить настоящий хаос. Надо было мобилизовать в себе всю свою энергию — наследие матери, чтобы обрести место в жизни, не утратив при этом внутренней культуры отца, его впечатлительности и хорошего воспитания. Двигаясь вперед, не расталкивать никого локтями и не наступать на пятки друг друга. Уметь гордиться своими достижениями, не путая гордость с высокомерием. Воевать с чувством униженности, не впадая в грубость. Не позволять горечи смениться ожесточением. Завоевывать расположение людей без услужливости и ханжества. Говоря в целом, выработать внутреннее согласие со своей судьбой, не опуская рук и сохраняя достоинство. Все это звучит безумно патетично. Но ведь в эту пору и к жизни относишься самым серьезным образом.
