В регистратуре - [98]

— Твоя правда, могла быть и моя. Кто поручится? — лаконично ответил Йожица, хватаясь за куст, чтобы подняться с земли… — Камердир… Ю… Ю-рич! — простонал музыкант, падая навзничь.

— Что? Что такое? — тихо прошептал камердир, подойдя к роднику и ощупывая землю. — Этого мне еще не доставало… Йожица! Йожица! Вставай! — теребил камердир музыканта, нащупав его. — Обеспамятел! Плохо дело! — И Жорж принялся в темноте набирать горстями воду и издали брызгать на музыканта.

— Вишь, вишь, как меня вдруг прихватило, аж в глазах темно стало! Боже мой, что такое человек на этом свете! Кружка вина… удар — и нет тебя! Так-то, родимый, — бормотал музыкант Йожица, ухватившись за куст, и, напрягая все силы, с трудом поднялся на ноги.

— А теперь надо скорей убираться отсюда! Слышишь, снова кто-то ползет по обрыву. Пошли, пора уносить ноги, не хватало еще, чтоб и здесь заварилась каша. Бог знает, может, это нас ищут, может, мы кому-то должны остались? А у меня, ей-богу, запал прошел, и, бог свидетель, нет никакой охоты драться, — шептал камердир, навострив в темноту свои ободранные уши.

— Чшш! Они… узнаю по голосам… соседи наши… Пошли скорей! Может, они крепче нас, а здесь темно, как в могиле! Одни глаза остались целые, хоть их сберечь… Пошли, пошли! — Йожица схватил господина камердира за раненые пальцы с обломанными холеными ногтями.

— Ой, ой! Черт бы тебя побрал! Ой, ой! Охо-хо! — простонал чуть не плача камердир, быстро выдернув руку и заталкивая пальцы в рот.

— Какого беса?.. Выдадим себя! — испуганно зашипел музыкант.

— Несчастный музыкантишка, ты, видать, думаешь, мои пальцы — колки на твоем облезлом, задрипанном басе, вертишь их куда заблагорассудится! У меня руки ранены, хуже того, я сам их ранил, ногти обломились под корень, боль все нутро рвет на части, прямо пальцы отваливаются! Как прихватит, так то в жар бросает, то кровь от холода в жилах останавливается.

И они заковыляли прочь…

— Михо! Осторожно, не торопись. Здесь вода холодная, хорошая, отмоем запекшуюся кровь на ранах, легче станет, — говорил коротыш Каноник, одной рукой поддерживая сына, а другой хватаясь за воздух.

— Ой, батя! Скорее бы добраться куда-нибудь, чтоб присесть да отдохнуть! Ох, как голова болит, а руки — будто их отрубили! Все затекло! — причитал Михо.

— Ничего страшного! Подбодрись, сынок! Ты первый раз попал в драку, тебе небо в овчинку и кажется, вот и все! Пройдет! Для нас, крестьян, это мелочи, обходимся без лекаря, без аптеки… Расколют кому череп, что твою тыкву, мозги, видать, зальют крепким уксусом, заварят какие-никакие корешки да колючки, и через день человек здоров. Тверже и крепче голова, чем раньше была. Вон и меня огрели, прямо над ухом. Видать, глубоко саданули, крови натекло, будто вола зарезали, рубаха заскорузла от крови… да все пройдет! Не стоит думать о таких пустяках, не то рана саднит еще больше.

— Ох, знать бы, кто меня отделал, я б его отыскал среди бела дня, он бы у меня мать родную вспомнил!.. Никогда не прощу!.. Как мы из корчмы вывалились на улицу, только я через порог, и тут он меня как стеганул — зубы застучали, ум отшибло, я и подумал: все, конец, Михо! Может, это тот холуй городской, камердир? Да нет. Он, знаю, разодрал мне надвое куртку на спине. В темноте другие в драку затесались, он позади остался. Или меня Йожица огрел?

— Нет, вряд ли. Сам говоришь, тебя стукнули чем-то твердым… камнем или еще чем. Дармоед тут ни при чем. У него душа слабая. Кулаком он еще может, а камнем или поленом — ни за что! Я его хорошо знаю: трус, несчастный трус. Цыпленка не зарежет. Это либо камердир, либо тот оголец подлый, школяр Ивица, кто он там, священник, судья ли, стряпчий, — еще вилами по воде писано, а уж нос задрал.

— А как же они, хотел бы я знать! — глухо застонал Михо, хватаясь обеими руками за разбитую голову.

— Не печалься, милок, все свое получили. Никому не придется богу жаловаться, что его обошли да обделили!.. У меня вот что из головы не выходит: как там наш газда Медонич? И Юста? Куда они запропастились! А девка-то оказалась не робкого десятка, правда, хватила лишнего, а это невесте не пристало.

— А наша мама, батя? — причитал Михо.

— Ха! Длинная Ката? Ей не повредило бы, чтоб и ее разок по спине огрели! За нее бояться нечего! Она всегда первая выберется из бучи и оставит поле брани пьяницам! Ох, умная баба, умная. Прости ее господи! И не сомневаюсь, от души нам желает принести побольше синяков. Ката всегда остается моей старой Длинной Катой!

Так отец и сын добрались до родника, от которого едва успели отойти их кровные враги.

— А теперь, батя, сперва стащите с меня обе эти половинки. Ух, рукой не могу двинуть! В свалке, на улице, как народ сбежался, меня чем-то оглушили, я полетел наземь, и тут кто-то давай меня немилосердно оглаживать то по спине, то по рукам. Пожалел все-таки, мошенник, голову!

Коротыш Каноник с тяжкими муками стянул с сына правую, потом левую половину расшитой «мадьярской» куртки. Все было в грязи и в крови.

— Михо! Михо! Ловко тебя отделали: все кровью залито…

— Посмотрите внутренние карманы, батя, на месте ли кошелек?