В регистратуре - [99]

Михо повалился на покрытую росой траву, а Каноник принялся ощупывать каждый шнурок, вывернул все карманы сперва одной, потом другой половины куртки, но кошелька и след простыл.

— Михо! Ничего нету! Упорхнул или там на земле остался!

— Так я и думал! Дорого же мне обошелся пасхальный понедельник! Чуть было не заплатил собственной шкурой да еще кошелек!.. Как думаете, батя, а кто-нибудь сегодня поплатился своей шкурой? Кого-нибудь насмерть прибили? Будут отпевать завтра, послезавтра?

— Эх! — отмахнулся коротыш Каноник обеими руками, набрал воды и принялся смачивать голову сына. — Никогда еще у нас в драках никого не убивали. Разок случилось, да! Я тогда в твоих годах был, а жил в село такой Мартин Пожег, упокой, господи, его душу, крепкий что дуб. Двинет ручищами или ножищами, так все и летят, словно идолы языческие… Битва была — с нынешними не сравнить, но тоже в корчме. Все столы переломали, все стулья, бутылки, кружки, окна поразбивали — словом, все, что можно было сломать и разбить. Мартин Пожег врагов в окна, в двери вышвыривал, отлетали от него, как от веялки. Они и полезли на великана, кто на плечи, кто под ноги, кто на спину, а один возьми и ударь ножом в живот. Да со всей силы. Распорол великану брюхо. Это был отслуживший солдат Вид Крамарич. Говорили, он сквозь огонь и воду прошел — на трех войнах побывал, ему человека убить — что воробья, не думал ни о душе, ни о боге. Вот зажмурил глаза Мартин Пожег, свел крутые плечи, заревел что бык, за живот ухватился:

— Пустите, люди! Этот не шутит, зарезал меня, брюхо распорол!

Побелел Мартин. Все кинулись бежать кто куда. Люди привыкли пялиться на драку, не раз видели битые головы, искалеченные руки. Но смерть… это страшно, жутко, вот все и разбежались в разные стороны, со всех ног мчались! Наш Мартин подобрал распоротый живот обеими руками и не долго думая прямо домой. Говорят, в руках собственные кишки нес. Ох, сильный и крепкий был человек. Он на порог, жена в крик: «Ой, помогите!» — «Молчи, жена, молчи! — сказал он. — Пошутили малость, а меня пырнули… вот!» Рухнул через порог и дух испустил. Вид Крамарич сам сдался суду и где-то там погиб в глубокой темнице… В те времена были еще для убийц такие подземелья, где злодеев живьем съедали скорпионы, ящерицы да прочие гады; изгложут до костей, хочешь не хочешь, убирайся из этого несчастного мира. Все ж несподручно руками набирать воду, — закончил Каноник, — где твоя круглая мадьярская шляпа? Сейчас бы она сгодилась. И напиться из нее можно. У меня глотка прямо горит от жажды.

— Где моя шляпа, батя? Да пропала она еще там, у Райхерцера, когда свет погас. Как опрокинули стол, шляпа с головы и слетела.

— А вот моя цела осталась. Жаль, жаль, Михо! Все с тебя содрали! А какая отличная мадьярская одежа была! Теперь ее только в огороде на кол повесить, птиц отпугивать, воробьев, синиц!

Каноник скинул свой пропитанный кровью колпак, набрал воды и выпил одним духом.

— На, Михо, напейся, хочешь? Легче станет! — И отец снова набрал полный колпак воды и подал сыну. Тот едва смочил губы, а потом подтянул половину своей куртки и опустил в воду.

— Так, батя! Шляпы нет, хоть этим обмотать голову, домой добраться, чтоб здесь нас день не застал… Вроде немного полегчало, только мутит. А вы, батя, не хотите смочить голову? Сами говорили, над ухом рана…

— Да нет, так лучше! Пусть кровь свернется. Залепит рану, хоть ветром не надует. Так лучше! Эх, нам не впервой, сынок! Я в таких делах мастак. Что поделаешь? Нам, мужикам, время от времени нужно пустить кровь, для здоровья пользительно! Нежданно-негаданно: пуф! И течет за милую душу! А в цирюльне дрожишь, ждешь, когда цирюльник уколет своей тонкой иголкой, словно блоха укусит. От страха кровь останавливается, не идет.

Коротыш Каноник помог сыну встать на ноги, обвязал ему половиной куртки голову, а вторую половину перекинул через плечо.

— Эх, крепко спит Длинная Ката, благо ей! А мы вон тайком тащимся, побитые, под родную крышу!

— Мм! Снова прихватило! — заныл барышник Михо, и отец с сыном двинулись в сторону дома.

* * *

Миновали Три короля или, как еще называют этот праздник, Богоявленье…

Но крещенские морозы не отпускали. Сухого мелкого снега навалило выше колен, сельские домишки едва различишь, издали они кажутся большими сугробами, из которых идиллически вьется жидкий белый дымок, печально поднимающийся от крестьянских очагов. Действительно, никто не помнил такой лютой зимы. После Богоявленья мороз обычно начинал ослабевать, а в этом году все крепчал и крепчал. На селе тихо, безмолвно… Залает собака и тут же опомнится, подожмет хвост и обратно в теплый задымленный дом, к людям… Прокричит петух, бабы переглядываются: слышали? То ли погода изменится, то ли гостей ждать?.. Замычит корова в хлеву, но это ничего не пророчит, только хозяин или кто другой из домочадцев спохватится, что пора скотине задать корм, и, широко зевая, полезет на сеновал, бормоча успокаивающе: «Ладно, ладно, Белянка или там Рыжуха! Сейчас получишь сена, вкусного, не хуже яичницы, чтоб тебе не скучать!»

Все тихо, мирно и безмолвно снаружи… Но внутри, как пчелы в ульях, люди жужжат, суетятся, мудрствуют, поют и курят. Добрые хозяева к тому ж не прочь опрокинуть чарочку красного. Женщины запрягли самопрялки, сучат шерсть, вертят колеса, и языки их бабьи не простаивают. Тихо, ровно вьются нити из пушистых пасм, но куда быстрее управляются бабьи языки. Вот где кузница сельских новостей и простодушной дипломатии, вот где решаются мировые проблемы, обсуждаются мелкие и крупные события, происшедшие в окрестных горах и долинах, в приткнувшихся там и сям крестьянских хибарках!