В регистратуре - [89]

Пока в душе нашего камердира шла жестокая борьба, газда Медонич то и дело сжимал руку Михо и тихо шептал:

— Ну как, соколик? Откуда ты? Как там наши дела?

Крестный ход близился к концу. Все снова собрались в церкви, она была полным-полна, многим пришлось остаться у входа…

Слева от большого аналоя, где священник служил мессу, выстроились девушки, за ними молодки, а дальше пожилые женщины; справа — кто стоя, кто на коленях — разместились мужчины. Скамейки «для господ» занимала сельская «интеллигенция», на первой — камердир Жорж и школяр Ивица. Музыкант Йожица благоговейно опустился на колени рядом с ними, ни на минуту, впрочем, не забывая о своей новой трубке, но молился истово и смиренно, то и дело ударяя себя в грудь. Неподалеку стоял Михо, на его «мадьярский» наряд пялились и мужчины, и женщины. Камердир, раздраженный и обозленный, окончательно понял, что побежден, его городской лоск и щегольство померкли перед блеском этого барышника, вернее, «цыгана-конокрада», как он теперь называл его с ненавистью и досадой.

Месса закончилась. Прихожане, теснясь у жертвенников, ударяли себя в грудь, одни клали деньги, другие в третий раз целовали жертвенник, а у церковного служки, у которого коварство так и било из лукавых пронзительных глаз, лицо собиралось в морщины всякий раз, когда он видел, как люди целуют жертвенник, но не кладут ни гроша на свечи, ладан и другие церковные нужды. Года два-три назад схоронили старого, трясущегося служку, сменился и священник. Новый священник, новый служка — новые порядки в церкви. Будто коршун за своими жертвами, служка следит за крестьянами и крестьянками, которые по воскресеньям и праздникам, молясь и вздыхая, целуют жертвенник. У него на учете все христиане, одними поцелуями доказывающие свою набожность и чистоту души.

— Лгут и прикидываются! — шепчет он священнику.

— Фарисеи! Фарисеи! — отвечает духовный пастырь верному церковному стражу.

«А Медонич и его родня столько сыплют, что святые на алтаре смеются! — извлекает из своей памяти служка. — Мара Трагичева всегда десятку кладет, старый Юра Пурич кладет свой грош только к святому Юрию. Госпожа Дора Прлич после рождества приносит на жертвенник Антуана Падуанского какой-нито кусок свинины, грудинки, а когда уродятся желуди, так и целый окорок. Осенью же кладет пряжу, белую и чистую, как пасхальный барашек… Эти истинно христианские души никогда не облизывают жертвенники и не ползают вокруг них. А барышник Михо, как возвратится с торгов или с ярмарки, швыряет серебряный форинт, а потом ходит таким гоголем, словно со всеми святыми побратался. И господин камердир кладет две-три серебряные монеты, когда приезжают в гости к родичам. Конечно, не очень-то по-барски, но на солнце и стекло блестит, как золото и серебро», — утирается рукавом служка, известив священника о ходе церковных дел.

Народ сгрудился перед церковной дверью, парни хорохорятся, вышучивают друг друга; над одним смеются из-за сапог, которые тот купил в прошлом году на осенней ярмарке, а они и теперь еще новехоньки, точно их только что вытащили из сундука. С громким смехом обсуждают Магду Лаличеву: девушка принесла в церковь за пазухой пять крашенок, но забыла про них, они размялись, и запачкался весь наряд, вот и пришлось Магде незаметно удрать из церкви еще до того, как служба кончилась.

— Кому ж она их назначила, неужто все пять одному? Видать, хотела по рукам, по ногам связать! — хохотал некий не выслуживший срока солдат — его отпустили через год, обнаружив какие-то физические недостатки, при первом осмотре не замеченные. Он продолжал носить солдатскую фуражку набекрень и хранил военный китель с заплатами на локтях, верно, купил его у городского старьевщика, чтобы щегольнуть в своем селе.

— На что же все пять одному? Может, она собиралась оделить пятерых? А вдруг тебе бы досталось то, что первым расплющилось у нее за пазухой? Ведь лучше идти на охоту с пятью крашенками за пятерыми, чем отдать все пять одному! — мудро поправил неудавшегося солдата закоренелый деревенский холостяк — щеки у него были выбриты до блеска, точно у аббата, над ушами пробивалась седина, а желто-белые волосы на макушке начали редеть, как виноградные листья от филлоксеры. Этот старый холостяк и малоприятный франт, постоянно досаждавший молодкам своими ухаживаниями, имел привычку поправлять каждого, стараясь вызвать у слушателей дружный смех. Но часто он один начинал и кончал смеяться своим шуткам… В таких случаях ему оставалось незаметно улизнуть, ломая голову: отчего такая неудача? Так было и на этот раз.

Парни присоединились к девушкам, а старики и пожилые женщины, без устали ворча, что когда-то все было по-иному и лучше, подходили к маленькому столику, где торговец ракией выставил свой крепкий товар и белый хлеб на закуску, ракию он наливал в одну-единственную чарку, так что вся толпа ожидающих разевала рот и глотала слюнки, пока передние выпивали свою порцию.

Михо оказался возле Медоничевой Юсты… С тех пор, как Михо вошел в силу на конских ярмарках и отец начал возносить его до небес, она уже не так высокомерно смотрела на каноникова черномазого… В душе девушки зародились обида и боль, и не только потому, что она думала о чернявом Михо, вздыхала по нему, ее острый взгляд замечал, как коварно менялся дух времени, как оно тупым ножом резало и кромсало девичьи судьбы. У нее появились сомнения в непогрешимости своего полного спеси лозунга: красивых парни обманывают, а на богатых женятся, будь они хоть глухие и косые. Она видела, как бедные девушки выходили замуж и за богатых и за бедных, и в своем селе, и в соседние, а то и куда-нибудь подальше. А ей, Юсте Медонич, дочери богача, оставалось угрюмо, исходя злостью и ядом, брюзжать и ворчать, сидеть у очага, как больной, дряхлой кошке, обвинять в душе то отца с матерью, то родных, то снова свое богатство — ведь так, ожидая не один год, она могла, как у них говорили, век наливать новое вино в старые мехи…