В регистратуре - [87]

— Эх, сколько их там, полон холм и господ, и крестьян! — обернулся Каноник к своей жене. — А нашего Михо и на пасху домой не заманишь, бог с ним, с его вечной торговлей!

— Значит, так надо! Видать, у него дела поважнее, — прогрохотала Длинная Ката. У ее супруга слова застряли в глотке. Он двинулся было дальше, но вскоре опять обернулся:

— Гм, догонят! Вон уж с горы спускаются, теперь будут на пятки нам наступать!

— А ты пошевеливайся! Вертишься, ровно петух на гумне! — Длинная Ката только что не сунула ему локтем под ребро. Каноник пошел вперед, но нежная половина отпихнула его в сторону и принялась мерить дорогу широкими шагами, дети за ней едва поспевали. Каноник стал все чаще оглядываться и замедлять шаг, теперь ему хотелось, чтоб семья музыканта Йожицы его догнала.

— Эй, сосед, счастливых праздников! Чего торопишься, вместе идти веселей и приятней! — крикнул камердир Канонику, а тот только того и ждал. Длинная Ката была уже далеко и ни разу не оглянулась посмотреть, где там ее супруг.

— Счастливых праздников и божьего благословения! Аллилуйя, аллилуйя! Слава и благодарение тебе, господи! — затрещал Каноник, почтительно обнажая голову. — Вишь, какое погожее пасхальное утро! Сам бог на небе радуется вместе со святыми и ангелами! Эх, если б только не изморозь на страстную пятницу, все хорошо было б, все!

И с других холмов спускались бабы и мужики, останавливались, пяля глаза на камердира и школяра Ивицу. «Вот он!» — перешептывались они, подталкивая друг друга локтями и указывая пальцами то на камердинера, то на Ивицу. «О боже великий, как славно, как славно!» — вздохнула одна. «Вот счастье-то отцу с матерью», — добавила вторая… А музыкант Йожица и слышит, и не слышит, больше догадывается, что говорят о них, покуривает свою красавицу трубку с серебряным убором и пахучим чубуком. Люди шли цепочкой по узкой тропинке, след в след, дети, свернув на росистую траву, бежали далеко впереди, точно светлячки. Взрослые то тише, то громче перекликались, беседовали, вспоминали о том, о сем, например, о прошлогодней пасхе и страстной пятнице, когда весь день лило как из ведра; старики рассказывали, что пятьдесят лет назад на пасху выпал снег по щиколотку, а урожай был на редкость богатый, кажется, только птичьего молока не хватало, такого изобилия сроду не видывали.

— Да, да… раньше все лучше было, чем нынче… Эх, старое золотое времечко, где оно?

Тут камердир громко фыркнул, снял высокую светлую шляпу, отер крупные капли пота и снова фыркнул, показывая, как ему опостылели все эти деревенские бредни, глупость и недомыслие. Наконец не выдержал, вмешался в разговор, громко и высокомерно возвестив:

— О чем вы говорите? О чем? Раньше хорошо было! А теперь плохо! Старая и всегда одна песня! И раньше вы ничего не знали и теперь ничего не знаете! И никогда ничего знать не будете! — Крестьяне примолкли, слушая этот пророческий голос… «Никогда ничего не знали… и теперь ничего не знаем!» — повторяли они шепотом, опустив головы, как за священником, когда тот читает святое Евангелие.

— Правду говорит господин камердир, правду. Что мы, забитые да убогие, знать можем, что? — послышалось за спиной камердира, тот с важностью оглянулся на старика, тащившегося за ним. — Один только бог все знает, хвала ему и благодарение, а после него — господа!

Так судили и рядили мужчины, а женщины слушали и тихо переговаривались, одни, глядя в рот «умным» мужикам, другие, вздыхая, болтали о своих домашних делах: та посадила наседку, а она слетела с гнезда, бросила яйца, у той лепешки не задались — забылась, зевнула, когда сажала в печь, и они все растрескались, прямо беда…

Выйдя на большак, ведущий к церкви и в местечко, толпа мужиков, баб, детей, стариков заколыхалась, как прибывающая полая вода. Бабы и дети сходили с дороги и обряжались: кто натягивал сапоги на мокрые от росы ноги, кто поправлял белый платок на голове, кто завязывал ленту под подбородком, алеющую, как маков цвет, кто прихорашивал детей, вытирал им платком лица, глаза, уши. А мужики гомонили, смеялись, курили и все поглядывали на колокольню: скоро ли забьют, зазвонят колокола…

И наши соседи, коротыш Каноник и музыкант Йожица со своими семьями, подошли к домам возле приходской церкви.

— Батя! Батя! — закричал вдруг, высунув сонную взлохмаченную голову в окно корчмы Якоба Райхерцера, Михо.

— Ох, Михо! Господь с тобой! Что ты там делаешь, да еще на пасху? Раз уж ты досюда добрался, человече, мог бы домой зайти, а не таскаться по корчмам в такой святой день! — рассердился коротыш Каноник.

— Видал? — мигнул музыкант своему сыну Ивице.

— Ба! — крякнул камердир.

— Кой черт, батя. Идите лучше сюда, подкрепитесь стаканчиком сливовой! Этот скряга Якоб клянется своим Вифлеемом и Иерусалимом, что она чистая как слеза! Заходите, заходите, ноги резвее пойдут, как начнется процессия, а глотка сама заорет: «Аллилуйя!» — пьяно ухмылялся Михо.

— Да ты что? Чтоб я на пасху пошел прежде в корчму, а потом в церковь! Не дай бог! А что скажет моя старуха, когда узнает? Давай, Михо, поторапливайся, пошли в церковь, а после вместе домой — разговляться. Напекла моя Ката белых лепешек, любо-дорого посмотреть. Дом ломится от даров божьих, на то и пасха!