В регистратуре - [85]

— Меня будто змея в сердце ужалила, когда камердир ваш стал мне выговаривать. Я б не смолчала, кабы Каноник не явился подслушивать да вынюхивать, что у нас тут деется. А ведь он теперь по всему свету разнесет, ему лишь бы оговорить и ославить людей! Сам знаешь, как он вечно выспрашивает об Ивице, выслеживает. А когда пойдут неведомо откуда худые слухи, мол, стряслось с ним то да се, из школы выгнали, — чьих это рук дело? Кто плетет паучьи сети, выдумывает всякие пакости, а потом их разносит? Каноник, он один! И еще скинет шапку, набожно сложит руки, ханжески закатит глаза: «Ох, слава богу! Мой Михо парень что надо, весь приход будет им гордиться. Он как-никак торговец, далеко вокруг нет ему равных! Сам газда Медонич так говорит!»

Сын принялся утешать мать:

— Простите его, мамочка, нашего камердира Юрича! Сами знаете, у него в голове шариков не хватает! Пусть болтает, что вздумается да попреками себя тешит. Мы-то понимаем, что он за человек. А Каноник? Ну выискивает, ну вынюхивает, чего нам бояться? У лжи ноги короткие, она где обедает, там и ужинает. А Михо дай бог всяческого добра и благополучия, нам ему нечего завидовать!

— Да, да! И я следил утром за Каноником, видел, какой черной злостью он пышет, всякому понятно, зачем он крутится и вертится возле нашего порога! Лисица он. Ну и пусть. Много чего наплел, наговорил и наклепал на нас, особенно на тебя, Ивица, да что с него взять? Вот и сегодня бахвалился, что у Михо прикован к стене сундук, полный добра и денег! Может, одна похвальба. Бог с ним! Зачем только он в наши дела суется, слоняется вокруг нашего дома? — рассуждал музыкант Йожица, меряя просторную комнату с утоптанным земляным полом, от которого пахло смесью кислоты и дыма.

Ивица глубже надвинул шапку, вышел из отцовского дома и стал было спускаться с холма.

— Куда ж ты, сынок? — ухватила мать сына за руку.

— Догнать камердира хочешь? Но где ж ты его найдешь, он уже далеко ушел! — добавил отец, музыкант Йожица.

— Да нет, я только вниз спущусь, на выгон! Знали бы вы, как приятно походить по нашему лужку… Я ведь все там помню: каждый кустик, каждый стебелек, каждый овражек и ложбинку — все будит во мне прекрасные и сладостные воспоминания!

— Иди, иди, милок! Прямо под горой на выгоне встретишь Мартицу, маленького Мато и Дорицу. Они вчера, как тебя увидели, уснуть не могли… А утром, только солнце взошло, отправились на выгон. Изморозь выпала, озябли небось! — печалилась мать Ивицы, не забывая при этом перемесить тесто и пошлепать поднявшуюся опару.

— Какое там озябли, бог с тобой! Глупые они, что ли! Набрали хворосту, сучьев и костер сложили. Хитрецы, я сам видел утром, как дым взвился выше нашего холма. Им там хорошо. Правда, сегодня великий пост, и они ушли с пустыми торбами, проголодаются, работнички мои!

— Видишь, Йожица, видишь… как я раньше не сообразила! Погоди, Ивица мой, потерпи малость. Печь раскалилась, аж треск идет. Поставлю-ка я немного лепешек на молоке да масле, они мигом испекутся. И тебе, и меньшим будет, то-то они обрадуются, да еще сам Ивица принесет! Подождешь, Ивица, подождешь?

— Конечно, подожду, мама! Я тоже хочу лепешку прямо с жару! Представляю, какая она вкусная!

— Ох, милок, как бы она тебе не показалась пресной! У нас ведь ни меда, ни сахара, а ты привык в городе к сладенькому, там у вас этого полно! Камердир твой все оговаривает, поносит и хает, аж лицо от стыда горит.

— Ну-ка, старая, и на мою долю брось в печь лепешку! Что-то хмель из меня еще не вышел, в голове шумит, будто муравьи копошатся. То ли в своем уме, то ли не в своем… Ночью такое было!..

Усердная хозяйка взялась за дело, разгребла жар в огромной деревенской печи, оторвала несколько кусков теста, уложила их на лопату и сунула в раскаленную печь. Она вся была поглощена делом, а музыкант Йожица принялся топориком щепать лучины, ровные и тонкие, как листки бумаги. Ивица уселся на длинную шершавую скамью у стены и улетел мыслями далеко, далеко…

Не много времени прошло, а мать уже достала из печи одну за другой лепешки. Они были румяные, как яблочки, и дышали приятным жаром, весь дом наполнился неизъяснимым духом свежеиспеченного пшеничного хлеба.

— Вот, старый, это твоя! Да гони ты хмель из головы вместе с муравьями! А это, Ивица, твоя! Погляди, какая румяная, и ангелам пришлась бы по вкусу! Осторожно, осторожно, не торопись, обожжешься! Что поделаешь, твои пальцы не такие грубые, как наши. И руки стали тонкие, белые, гм, совсем господские. На наши мозоли можно жар класть, мы и не почувствуем! А эти вот три лепешки для пастушков наших: ту, что побольше, отдашь Мартице, а эти две Мато и Дорице! Вот уж обрадуются наши воробышки! Да еще ты принесешь! Ведь всякий день вспоминают они братца Ивицу и молят за тебя бога, — растроганно, с разгоревшимся лицом говорила хозяйка с такой живостью, с какой, может быть, не говорила уже многие годы. Ведь страстная пятница! Пасха! И все дети с ней! Ох, одному богу известно, кто доживет до следующей пасхи!

Ивица спустился с холма. Он разговаривал с каждой травинкой, каждым кустом, каждым овражком и каждой тропинкой, которые, змеясь, бежали в долину, в рощицы, а потом дальше, на соседние холмы. Все ему здесь знакомо с самого детства. Но теперь кусты кажутся ниже, тропинки — короче… Мать сперва выглядывала из своей лачуги в крохотное, с кулак оконце. А когда потеряла Ивицу из вида, бросила и тесто, и печь, и лепешки, выбежала за порог, во двор, готова была на забор взобраться, только бы видеть своего сыночка, не упустить ни одного его шага.