В регистратуре - [73]
— Да что об этом говорить! Наша словесность, наша литература! Где она? Что за литераторы? Какие таланты? Какой стиль? Что они знают? Какую жизнь? Все зелено, слащаво, незрело! Один живописует корову из Лики, другой — любовь школяра. Третий упрятался за какой-то немыслимый псевдоним, встал на котурны и без цели, без всякого смысла обрушился на своих же друзей, изобразил их карикатурно, хуля и высмеивая идеалы своей молодости, которые прежде сам яростно и ревностно отстаивал! Они знают мир и людей от Загреба до Шестин[56] и только! Оставьте, прошу вас, все это гроша ломаного не стоит; умным людям об этом говорить, все равно что слова на ветер бросать, — размахался верзила. — Нас, слава богу, великое множество, тех, кто не читает и даже не видит того, что кропают нынешние литераторы! И пусть мне кто-нибудь скажет — вы не правы, что́ может написать какой-нибудь зобатый голодранец, который даже гимназии не кончил, для нас, докторов? Для тех, в чьи ученые головы вогнали все науки, все принципы, все дискуссии, все века! В произведениях наших первопроходцев в тысяча восемьсот шестьдесят девятом и тысяча восемьсот семидесятом годах еще можно что-то отыскать, получить какое-то удовольствие, чему-то поучиться. Но то, что марают, карябают, высасывают из пальца и лгут сейчас или лгали четыре-пять лет назад, — яйца выеденного не стоит, говорю вам!
— Следовательно, вы хвалите тысяча восемьсот шестьдесят девятый и тысяча восемьсот семидесятый годы и признаете ценность поэзии и прозы того времени? — обратился к верзиле белобрысый.
— Несомненно! — небрежно бросил верзила.
Белобрысый тут же принялся цитировать стихи того времени, отрывки из прозы, которую в наши дни вряд ли нашли бы возможным печатать, а потом стал приводить примеры сегодняшней прозы и поэзии, сравнивая их с прежними и отмечая большой прогресс.
Верзила нервно зевнул, вскочил и перебил белобрысого:
— Какое мне, собственно, до этого дело! Я и старое никогда не читал и тем более не читаю то, что пишут сегодня! Я принципиально знать ничего не желаю о литературе и тупости литераторов! У меня иные заботы, посерьезнее, аж голова лопается, и такой чепухой я заниматься не намерен!
— Вот как? — с удовлетворенной улыбкой, сразу забыв о пустой болтовне, повернулся белобрысый. — Quod est in actis, non est in mundo[57], — кажется так звучит ваш основной юридический принцип? Вы говорите и судите о вещах, о которых не имеете никакого представления! Удивительно, что это — мода, разнузданность, пустозвонство, тупость?
Регистратор уже давно вошел в помещение регистратуры.
Это был довольно высокий старик с остриженной ежиком, совершенно седой головой. Узкое, длинное лицо, усы, свисающие, точно ветки ивы. Их иссиня-черный цвет доказывал, что чернота эта не естественная, а искусственная. Лицо его, возможно, когда-то красивое, приятное и мужественное, теперь было изуродовано крупным, плоским, красно-синим носом. Но походил он не на пион, а на печальную лампаду, зажженную среди белого дня у старой иконы, или последнюю полусгнившую грушу, раскачиваемую ветром на почти иссохшем обрубленном дереве…
Регистратор, Ивица Кичманович, сдул со стола пыль, пробасил что-то невнятное, плюнул раз направо, раз налево и достал глиняную трубку, насаженную на длинный чубук. Прежде всего он воткнул указательный палец в головку трубки, вытряхнул пепел прямо под стол, а потом вытащил большой кисет из сыромятной кожи и стал неторопливо набивать трубку.
— Ах, только бы забить этот мерзкий запах. Самому противно… ух! Избавиться от изжоги! — бормотал себе под нос регистратор, чиркая о старые потертые штаны сложенными вместе тремя спичками. Они вспыхнули, изо рта регистратора повалил темный, густой, тяжелый дым. Затем он отпер стол, достал записную книжку в черном переплете и долго, долго что-то писал…
В дверях показалось тщательно выбритое лицо молодого, свежего и нарумяненного господина. У него было квадратное туловище с треугольной головой и ногами треугольником. Переставляя их, словно циркуль, он тихо, лукаво улыбаясь, подкрался сзади к регистратору.
— Доброе утро, старина! Хе-хе, что за таинственная книжечка? — И молодой человек дерзко выхватил записную книжку у регистратора из рук.
— Тише, ты, крючкотвор! Не то я сломаю о твою спину чубук или расколю твою пустую тыкву трубкой, как Королевич Марко поступил с Тошичем Стояном[58]. Поберегись, собака! — оттолкнул регистратор молодого щеголя.
— Ну, ну, старина! Полегче! Не думай, что мне так уж интересны твои секреты. Верно, там старые и новые грешки — а им самое место в регистратуре!
Молодой человек служил вместе с регистратором; он был всего лишь практикант, но по старинному обычаю считался побратимом Ивицы Кичмановича. Двадцатитрехлетний юноша — и старик под шестьдесят!
Тук-тук-тук…
— Херайн! — выкрикнул молодой практикант, как было принято у нового поколения.
