В регистратуре - [68]

— Куда мы идем, спасительница моя? Где мы? — со вздохом спросила я старушку. — «Лесная дева Мария» далеко?

Старуха вздрогнула, сердито пробормотав нечто невнятное, будто последние слова мои ей не понравились.

— Девонька! Какая там еще «Лесная дева Мария»? Кому придет в голову идти к ней через чащобу? Птиц и то не тянет туда лететь. Туда ни дорог нет, ни отдохнуть негде! Не родился такой храбрец, который не заблудился бы в тамошних дебрях. Ну а коли идти по дорогам, дней за пять дойти можно. Где-то на той стороне город и ваша диковинная «Лесная дева», — горько и насмешливо закончила старуха — змея змеей.

— А как называется этот край, куда мы идем? — продолжала я, чувствуя, как сердце мое сжимает тоска.

— Как называется? — глухо переспросила старуха. — Гм, как называется? Да никак, девонька, никак. Пустыня, глушь, другой мир. А где бабка Худо живет, ты скоро увидишь! — Она глубоко вздохнула, будто хотела сказать: «Не надоедай мне вопросами!» И заскользила вниз, склон ближе к подножию становился почти отвесным.

Теперь и я увидела у самой кручи в гуще деревьев сказочное видение. Меньше всего оно напоминало лачугу. Сверху это был стог сена, а внизу — огромная плетеная корзина…

Мы вышли на поляну, густо заросшую колючим кустарником, терном и облепихой, через них вела едва приметная тропинка. Вдали слышались человеческие голоса, какое-то бормотание. Старушка не оглядываясь заторопилась. И вот мы перед самой корзиной.

С дерева спрыгнули большие кошки. Старуха каждую погладила, одну по голове, другую по спине, третьей почесала под горлом, кошки разнеженно мурлыкали. За домом хриплым, диким лаем надрывался пес. Звякала цепь, что означало, что пес привязан. Здоровенный петух, такого мне и видеть не приходилось, с криком полетел на меня.

— Спокойно, Султан, — крикнула старуха, — спокойно!

Петух послушался и удалился в кусты, сзывая к себе свое семейство.

— Вот наш дом, девонька! — проскрежетала старуха, завернула за угол, и мы оказались у входа.

На траве лежало трое мужчин, невдалеке от них на трухлявом бревне сидели четыре женщины.

— Ага, явились! Смотри-ка! — глухо пробормотала старуха и начала шарить у себя по карманам…

— Добрый день, Худо! — осклабился косматый верзила, подтягивая к себе костыли. Тут я увидела, что это калека. На длинном, крепком туловище у него висели крохотные ножки, будто в громадную тыкву воткнули два прутика.

— А, и ты снова, Тыква? Что это тебя пригнало сюда так издалека, а? — вопросила старуха, отпирая какой-то удивительной железкой топорную дверь, вжатую в огромную корзину, которую она только что назвала своим домом. По обеим сторонам от двери глазели две круглые небольшие дырки — им следовало считаться окнами — спереди дом походил на череп.

— А что, Тыква, новые, молоденькие ножки у тебя еще не выросли? Что-то медленно растут. Я все надеюсь, что ты у меня плясать пойдешь, а увечье-то никак не проходит, — продолжала старуха доверительный разговор с несчастным.

— О-хо-хо, Худо! Бог не дал мне новых ножек. А дал бы, пришел бы мне конец! Коли нищий здоров — его все с порога гонят: «А ну, улепетывай, чурбан ленивый, выпивоха! Ты или разбойник, или вор, или пьянчуга — работай, работай». Слепому да калеке только и позволено просить во имя господа. О-хо-хо! Да я и не жалуюсь на свое увечье. Не для того бредет к тебе в берлогу Тыква, чтоб у него молодые ножки выросли, а чтоб сварила ты ему, Худо, зеленую мазь, что боль в костях снимает. Чуть занепогодит — мочи нет, все косточки ломят, ноят, колят, грызут, прямо бешеная собака кусает. Тогда благодушье Тыквино — единственное его богатство, прости прощай, — разглагольствовал убогий нищий, ударив о траву драной шапкой.

Худо, ничего ему не ответив, ушла в дом, и Тыква обратился к женщинам, что, перешептываясь, сидели на бревне.

— Эй, бабы, а скажите-ка, мужик я еще или нет, а? Что локтями друг друга толкаете, будто куры, как петуха углядят? Ух! Калеки ведь что черти живые. А почему б и нет — вон барышня, ух, личико-то, как маков цвет, глазки сияют — ослепнуть впору… Ну, что, барышня? Не так, что ли? А тебя кой черт несет к Худо, иль сердце девичье вырвать, а пустоту залепить травкой? Ха-ха-ха, — смеялся жалкий урод, гадко подмигивая мне и делая весьма недвусмысленные и бесстыдные жесты руками и высохшими ногами.

Тут проверещала через дыру в своей корзине Худо:

— Девонька, иди сюда! Ты устала, проголодалась, пить хочешь и больна к тому же, иди сюда, иди! А ты, Тыква, придержи свой поганый язык, понял? В твоих шуточках мало соли и много грязи. И как попадут они на язык, размокнут, от них так разит, что нос затыкать приходится. Понял, Тыква?

— Понял, Худо, понял! И злющая же ты, словно твоя зеленая мазь, а зубастая, будто кобель твой, что на цепи сидит! — перевернулся на живот нищий калека и замолчал.

Я послушно вошла в дом. Там все было чисто, ладно и прибрано.

— Сюда, сюда, моя ягодка! — И она повлекла меня за собой. В темноте я ничего не могла разглядеть. Худо прикоснулась к какой-то досочке на стене, и тьму мгновенно изгнали свет и свежий воздух. С удивлением я увидела перед собой просторную комнату с красивой богатой мебелью. Старушка вымыла руки и лицо. Вытащила из шкафчика свежий хлеб и душистое мясо, заперла дверь, посадила меня за круглый стол и сама уселась напротив.