В регистратуре - [48]

— Боже, боже, — шептала несчастная, — это же сон, жуткий бред. Что? Ха-ха-ха! — Она захохотала, как помешанная. — Да мы же ничто! Мы чернь, скот!..

— И мне достанется! И мне достанется моя доля! — проскрежетал сквозь зубы Черный Яков, подхватывая Дорицу, и помчался с драгоценной ношей в свою темную каморку, подобно разъяренному зверю, уносящему добычу.

У прелестной феи глаза полезли на лоб от внезапного нападения. Убийство ведь совершено, безумный, безрассудный зверь оскверняет уже мертвое тело! Женщина, в первое мгновение от неожиданности обомлевшая, вцепилась в гриву насильника и стала рвать его черные, засаленные волосы, вонзила ему ногти в уши. Писарь заорал и завыл, пальцы ее обагрились кровью.

— Царапаешься, кусаешься! Ну, ты мне за все заплатишь! — бешено прошипел Черный Яков, вваливаясь со столь желанной добычей в свою мрачную каморку. — Месть, прелестная фея Дорица!

* * *

— Кто поймет человеческое сердце и душу? Разве что бог, слава ему и хвала, а больше никто! — говорил крестьянин приятелям, лениво рассевшимся на огромной, тяжелой скамье перед зданием общинного суда. Скамейку эту вытаскивали во двор стражники, когда нужно было бить палками несчастных осужденных. — Вот Мато Зоркович — вроде самый уважаемый человек на селе, а вместе с вором Микулой крадет кур. Говори, болтай, что хочешь, дела не докажешь, а вот как вытащили из сена ворованную живность, тут уж пиши пропало! Закон есть закон, а бог — это бог! Суд творит закон по правде, а бог судит! Нет, неправильно я сказал: бог творит правду, закон судит, а судья правду отмеривает…

— Эти самые уважаемые, они и есть… — презрительно сплюнул другой крестьянин и огляделся: не видит ли, не слышит ли его кто? — Мато Зоркович! Кто мог знать? Видать, только березовой кашей истину наружу и вытащишь. Живет одиноко, людей сторонится. И сам пригож, и жена красавица. У нее лицо расчудесное, стан круглый, он мужчина видный, решительный, вот они и воркуют будто голубки. А чего им жить одиноко, людей сторониться? Захаживал бы к нам, вот тебе и свидетели были бы: Мато, мол, в ту ночь ночевал дома, ворюга Микула и остался бы с носом. А так плохо дело. Прелестная фея Дорица свидетельствовать не имеет права. Ей ни судья, ни закон не поверят, а бог не каждую субботу голос подает!

Так судили да рядили мужики, поджидая, пока суд скажет свое слово об их делах.

Мимо прошел сельский священник, смахивая с дряблых щек капельки пота. Спешил со своего луга домой, издали размахивая большим синим платком.

— Вот те на, — одышливо ворчал он, — солнце уже перевалило половину неба, а он и не думает звонить полдень! — Звонарь и правда никогда не звонил прежде, чем ему прикажет священник.

Зазвонил колокол на деревянной звоннице сельской церквушки, скрип перекладины доносился до суда. Священник скомкал мокрый платок и молитвенно сложил руки.

Крестьяне прервали беседу и суетливо подошли к священнику, чтоб поцеловать ему руку.

— Ave, Maria, gracia plena… Bene, bene, дорогие мои овечки. Главное, хорошо молитесь господу, — отвечал священник, продолжая латинскую молитву.

— Слава богу, видать, проголодался, раз уж издалека так яростно махал платком заспанному звонарю, чтоб тот наконец ударил в церковные гусли, — зевнул, стоя на крыльце суда, судебный стражник, снимая с головы фуражку и медленно крестясь.

— Штефина! Штефина! — высунул из дверей головку стряпчий.

— Слушаю, ваша милость!

— Выпусти Мато Зорковича! Пусть убирается ко всем чертям!

— Выпустить? — изумился стражник, почесав за ухом. — Почему? Почему?.. Значит, он не вор? А индюки?

— Ну что раскорячился, будто тебе лопату засунули в глотку? Выпусти Мато Зорковича — и баста! Понял, ротозей?

С бледным, измученным лицом перед зданием суда появился Мато Зоркович.

— А теперь что? — повернулся он к стражнику. — Вчера связали, окровавили, вон еще невинная кровь на пальцах не высохла! Обесчестили, а теперь что?

— Давай, шагай домой, дубина! Свободен, чего тебе еще надо? Простили тебя, помиловали — и прощай! Пой, кричи, сколько душе угодно! — отмахнулся ключами очерствевший стражник.

— Кто меня помиловал? Кто простил? Я ни в чем не провинился! А моя честь?

— Подумаешь, ерунда какая! Ты не на мужицкой свадьбе, чтоб здравицы говорить. Гм… Честь, честь! Не хватало еще, чтоб и у мужиков честь была!.. Бога благодари, братец, что жив остался! Пошел, пошел! Скажи спасибо богу и господам, что не уложили тебя на эту скамейку, тогда бы ты не стал спрашивать, где твоя честь. Подымется человек с твердой лавки после двадцати пяти розог, его не тянет начинать тяжбу о своей чести… Иди домой. Не нуди, не ступай на тонкий лед, провалишься! Рви домой, пока гром не грянул. Не дожидайся, пока градом побьет.

Стражник исчез в судейских коридорах.

— И здесь властвует правда? — нахмурил измученное лицо честный Мато Зоркович. Кулаки его сжались, и он двинулся к своему селу, своему дому…

Сгорбленная, уничтоженная, обессиленная, съежилась на холодном полу своего жилища некогда прелестная фея Дорица, ныне же самое что ни есть распоследнее существо в этом черном, проклятом мире. Надвигающееся помешательство, клокочущее бешенство разъедали ей душу и сердце. В голове будто железная рука сдавливала разум, наползал темный туман, и в глазах мерк свет. Ей казалось, будто она перестала существовать, будто она лишилась рук и ног, будто и тело ее оставило.