В регистратуре - [4]
Крестьянская ирония скептически настроенного Каноника, полная насмешек, подковырок и колкостей речь Йожицы, в то же время приправленная большой дозой крестьянского здравого смысла и умствования, доходящего до назойливости, а также городская вульгарность языка Жоржа, несомненно, являют собой наиболее оригинальные языковые пласты романа «В регистратуре».
Комментируя события пасхального понедельника, Ковачич так говорит о трактирах:
«Тут шкварчит и пышет жаркое, сюда сегодня повалит народ: еще бы, ведь тут его поэзия!»
Весь роман в сущности представляет собой великое противостояние народной «поэзии» трактиров, людских свадеб, народных гуляний — книжности с ее литературными условностями.
Значение Ковачича для дальнейшего развития хорватской литературы чрезвычайно велико. Видный хорватский новеллист, поэт и критик рубежа XIX и XX веков А. Матош уже в самом начале своего творческого пути должен был, говоря о своих рассказах, признать, что «аналогичный метод» он обнаружил у Ковачича, а крупнейший хорватский и югославский писатель XX века Мирослав Крлежа, говоря о значении историко-литературного процесса «варваризации» литературы, останавливается на «стихийной непосредственности первооткрывателя» в гоголевской прозе в русской литературе и «безоглядной смелости» Ковачича с его «загорской пасхальной дракой», выделив таким образом один из тех эпизодов, где в наибольшей мере проявился «низкий», «грубый» реализм хорватского писателя, весьма отличный от реализма Тургенева и Флобера и во многих отношениях для своего времени новаторский — впервые в хорватской литературе городские и сельские низы заговорили на своем собственном языке.
Александр Флакер, член Югославянской академии наук и искусств
Перевод Г. Ильиной.
Часть первая
— Тише! Да тише же! — мощным басом закричал костистый, длинноногий человек с закоптелым лицом и пропылившимися волосами. Это был господин Регистр. В голове он держал все то бессчетное множество дел и документов, что от пола до потолка стояли по стенам большой квадратной комнаты. Если требовалось поговорить с кем-либо из его многочисленной архивной челяди, следовало сначала представиться ему, учтиво поклониться и настоятельно просить его разрешения.
— Тише, говорю! — грубо повторил он. — Эй вы там, молодежь, чуть станете на место, так и давай болтать, перекрикивая друг друга, будто вы новоявленные философы или, прошу прощения, хорватские писатели. Во всяком случае не плод мысли искушенного юриста — очень уж вы кичитесь и хвастаетесь! Скорее, вы творение некоего юного старичка, едва отряхнувшего школьную пыль со своих брюк.
— Что? Что? Извольте не оскорблять нас! Здесь протекций нет. Мы все равны!
— Видали таких! Желторотые сосунки, пройдохи! — бурчали сгорбившиеся старики по-латыни вперемешку с кайкавщиной[2].
— Что вы там разбрюзжались, рухлядь вы филистерская? Вербецисты[3]. Вам давно уже здесь не место. В нормальном законодействующем учреждении вас надо было бы сжечь, как жгут трухлявые деревья, не приносящие плодов! — орал маленький горбатый щеголь, позавчера присланный в регистратуру секретарем суда.
— Scándalon! Scándalon![4] Неслыханная наглость! — шамкали беззубыми ртами старики, сдерживая любую лавину страсти и с застарелой злобой меряя взглядом горбатого щеголя.
— Вот подлинный образ и подобие своего времени! Если б не твое уродство и наглость да еще вкупе с глупостью, никто бы и не узнал, что ты пребываешь в этом старом и почтенном учреждении!
— Ну, хватит, старые и новые времена! У одних нет того, чего другим недостает. Хватит! Тихо! — уже спокойнее повторил Регистр, как бы подчеркивая свою объективность. — Ко мне обратился, — с учтивой сдержанностью продолжал Регистр, — и попросил его выслушать один человек. Он и собрат наш, и нет. И принадлежит к нам и не принадлежит. Во всяком случае он человек достойный хотя бы по родителю своему. Многие из нас его и не замечали. Когда ж мы его встречали и узнавали, то полагали, будто он глух и нем. Слова от него никто не слыхал. Он не вербецист, не унгерист[5], не… как там эти ваши химеры, что вечно у вас на, языке, особенно у молодых…
— А ну, послушаем! Что это старина Регистр сегодня крутит и изворачивается, будто только вышел с заседания берлинских дипломатов, — перешептывались молодые.
— Да, — глубоко вздохнул Регистр, — просит выслушать его человек в черном одеянии, крепко-накрепко запертый в столе нашего господина регистратора, коему от имени всех присутствующих возгласим славу!
— Слава! Слава! Ура! Ура! — разнеслось по архиву.
— Истинно так! Кричим во весь голос. Он нас, правда, честь по чести выстроил по ранжиру, да так стиснул толстой веревкой, что чуть ребра не сломал. И все же тут лучше, чем в суде у секретаря. Тот нас по всему столу разбрасывал. Конечно, полная свобода, но очень уж надоели пыль, мухи, какие-то непонятные жучки, что лезут из стен. Однако хуже всего пришлось нашему брату, когда по ночам к нам повадился некий изощренный, учтивый, хитрющий ворюга — как это бормотал секретарь — мышь… мышь! Он, ворюга этот, для начала с нами игру затевал, ну прямо-таки друг сердечный, а уж пищит, мамочки мои, будто скрипка какого-нибудь Паганини. Но в конце концов — бррр! Тошно становится, как вспомнишь: мышь… мышь! Такая изысканность и — людоед?! Мамочка моя, изысканными-то своими белоснежными зубками он в ребра нам вонзается, в руки, в ноги, в голову! И пилит, и гложет — просто ужас. Кому-то из наших — кажется, он появится среди нас — сей варвар выел даже мозг. Секретарь как придет, первым делом обычно зажигает какой-то длинный и тонкий жгут, а пепел стряхивает в осевшую на нас пыль. А тут сигара вдруг выпала у него изо рта, и он чуть слышно выругался и забурчал:
