В регистратуре - [3]

Несомненно, например, что мотив «найденной рукописи» давно стал общим местом в европейской литературе от Сервантеса и Стерна до Диккенса и других писателей. У Ковачича этот условный литературный прием имеет другое назначение — он ни в коей мере не служит усилению достоверности изображаемых событий (рукопись Кичмановича сгорает), а создает публицистическо-сатирическое обрамление и в известной мере объясняет необычную композицию романа сумасшествием героя. Сам же рассказ о детстве и юности Ивицы Кичмановича полностью укладывается в традиционно-реалистические рамки. Сюжет его составляет переезд юноши из провинции в город, что явно роднит его с композиционной основой некоторых произведений Бальзака («Отец Горио», «Утраченные иллюзии»). Роман принадлежит к романам воспитания, которые строятся на развитии характера героя с детских лет. В изображении детства Ивицы Кичмановича и Лауры Ковачич особенно близок к Диккенсу, писателю, с любовью описывавшему жизнь бедных детей, но не менее вероятно, что Ковачич читал «Неточку Незванову» и «Униженных и оскорбленных» Достоевского. Это были первые переводы произведений русского писателя, с которыми хорватский читатель познакомился как раз в восьмидесятые годы. О Достоевском напоминают страницы романа, где рисуются городские улицы, убогие лестницы и жилища, среди них особенно впечатляют картины города, увиденного глазами детей, впервые попавших туда из деревни. Не случайно Ивице, воспитанному на библейских легендах, город представляется «вавилонской башней», где люди не понимают друг друга.

Персонажи Ковачича мотивированы и социально, и психологически. Даже образ демонической Лауры (не будем забывать, что в хорватской ренессансной литературе был широко развит петраркизм) находит вполне реалистическую трактовку в письме, которое напишет ей Ивица Кичманович и в котором ее историю назовет «голой выдумкой». Само же письмо представляет собой апологию истины, достойную авторских отступлений в «Мертвых душах».

Ковачич использует также некоторые приемы европейской дореалистической литературы, ставшие в период господства реализма достоянием преимущественно развлекательной беллетристики. Так, хорватский писатель пользуется техникой «романа тайн», которую Шкловский раскрывал на примере «Крошки Доррит» Диккенса, подчеркивая при этом, что она может быть использована и социальным романом. Ковачич вводит в свое произведение ведьму (баба Худо), месть (Лаура убивает Мецената), внезапное обогащение и разбойничьи подвиги (убийство Михо). Всем этим фабульным мотивам соответствует и определенный стилевой пласт, корнями своими уходящий в дореалистическое искусство, и прежде всего в «снижаемый» им романтизм. Наиболее ощутимо это сказывается на демоническом образе Лауры, этой «то волшебницы, то дочери дьявола» с ее «смехом вакханки» и «змеиным блеском» глаз.

Этому стилевому пласту «кошмаров и ужасов» в романе противостоит иной пласт, связанный с мотивом ушедшего детства и недостижимой деревенской идиллии. Мы обнаружим его в описании детства Ивицы, поэтизации его братьев и сестер, «небесной музыки церковных колоколов», «милых холмов», «старого деревенского крова» и особенно крестьянской девушки Аницы — антипода демонической, роковой Лауры. Весьма характерно упоминание в романе Руссо. Как и для автора «Эмиля» (Кичманович вспоминает именно это произведение), для Ковачича город является рассадником зла, а в нетронутой деревне он видит прибежище моральной чистоты. Поэтому, рассказывая о «милых холмах», он в сам впадает в сентиментальность и идилличность, которые были столь свойственны хорватской литературе. В русском переводе, естественно, теряются, пусть и редкие для Ковачича, но все же имеющиеся у него русизмы, идущие от тургеневской прозы.

Особое значение приобретает в прозе Ковачича стилевой пласт, восходящий к классической латинской литературе. Ведь латинский язык в качестве служебного употреблялся в Хорватии вплоть до XIX века. В народной этимологии латинские слова приобрели сатирическую окраску, так в русском переводе «юрист» стал «яристом». В русской прозе подобную аналогию можно встретить, в частности, у Лескова. Сюда же относятся многочисленные реминисценции из библейских легенд о Самсоне и Далиле, Содоме и Гоморре, «грешном Вавилоне», устойчивая метафорика библейского происхождения. Так метафора «юдоль плачевная» становится ключевой для романа в целом с четким противостоянием в нем двух сил, двух начал — г о р о д а (Вавилон, Содом и Гоморра, Лаура) и  д е р е в н и («наши милые холмы», «наши горы», Аница).

В одном из первых своих рассказов Ковачич написал:

«О искусство, о натура! Сколько смешных картин рождается от вашего столкновения! Искусство теряет свою респектабельность, а натура под наш гомерический хохот предстает перед нами голой, потешно печальной и одинокой!»

В этом лирическом отступлении как бы заключен один из главных принципов, на которых зиждется и роман «В регистратуре». Если под «искусством» понимать все то, что идет от литературы, от книжной традиции, а под «натурой» все, в чем Ковачич следует за реальной действительностью, то в романе обнаруживается гротескно заостренное противоречие, которое писатель преодолевает с помощью плебейского «гомерического хохота», карнавальности, с помощью картин хорватского села, почти в духе Рабле, красочного народного языка. Этот стилевой пласт прослеживается и в авторской речи, и в повествовании Ивицы Кичмановича, и в диалогах, но с особой силой проявляется в речи крестьян и городских низов, в поистине карнавальных сценах попоек, драк, свадьбы Михо, ссоры Жоржа и Елуши, а также в монологах «камердира», коротыша Каноника или Йожицы. Подобная стилизация языка городского и сельского люда проникает на страницы хорватской литературы впервые. При этом Ковачич воспроизводит не диалект, а идиоматику, вульгарно-фамильярную брань, устойчивые фразеологические сравнения («тащится, как голодный год», «пьян в стельку», «заснул, как сытый осел на богатом гумне» и т. п.), и прежде всего народные сентенции и присловья, часть из которых бытует в языке, а часть — плод творческой фантазии автора, как, например: «И вошь становится слоном, как из опанка доберется до господской шеи». Надо при этом иметь в виду, что все они соответствуют тем или иным персонажам: в сентенциях Йожицы выражена философия крестьянского бессилия, «камердир» Жорж проповедует утрированную мудрость горожанина, а язык «школяра Ивицы» отличают книжность и афористичность. Многие сравнения Ковачича связаны с природой и деревенским бытом, подчас превращаясь в метафоры, которые впоследствии будут широко использоваться «деревенской» поэзией: так, луна у Ковачича «небесный фонарь» Или «сельский сторож» — почти как у Есенина! Сравнения людей с миром растений и животных или образами народной фантастики вызывают в нашей памяти давние традиции народного гротеска в живописи и литературе.