В регистратуре - [31]

Родственник же, отнюдь не потому, что его оскорбила неправильная, исковерканная речь лавочника, но дабы явить господскую свою натуру и вкус, начал также безобразно уродовать язык Фауста, как лавочник его собственный язык. Но старичка это ничуть не обескуражило. Вмиг учуяв, что крестьянин мне отец, он замельтешился вокруг него. Отец кивал и улыбался, словно понимал его тарабарщину.

— Я, я![40] — бормотал он.

— Ферштейн со?[41] — пристал верткий еврей.

— Я, я! Ферштеке, ферштеке![42] — хитровато отвечал отец с находчивостью деревенского музыканта.

— Ферштек, ферштек, абер никс реден, я, натирлик, айн пауэр[43], — внес ясность камердир.

В лавке меня стали облачать, примеряя то одно, то другое. Отец хотел, чтоб рукава были на пол-локтя длиннее, точно так же и штаны. Прохудятся, мол, локти или колени — будет из чего заплаты взять. И вообще покупать надо на вырост…

Здесь лавочник опять ударился в Давидовы псалмы — canticum canticorum[44].

— О, мужичок, добра косподин, вы пгавы. А для меня — без разницы, балшой или малый. В лавке, мужичок, много всего, вся ваша деревня одеть можно. А что будет учить ваш сын? Сапожник, портной, столяр? Если портной, я бы его бгал.

Камердир с учителем отчаянно бились со вкусом отца в том, что касается длины и ширины платья, разъяснив лавочнику, что я буду школяром.

— Сколяр, сколяр! — лавочник тут же сменил мелодию своих псалмов. — Но это ж совсем другое дело! Тогда, догогой мой, так и пгавда не пойдет: длинные гукава, длинные бгюки для сколяра нельзя, сапожник или какой другой гебенок — ему хогошо. Ему хогошо! Но не кгасавец-сколяр.

В конце концов как-то меня одели. И тут начались торги.

— И половины не давай! — шепнул Жорж.

— Известно, какой тут товар, — таинственно пробормотал отец. — Ну а что стоит все это тряпье? — пресек он поток сладкоречия златоустого лавочника.

— Что стоит, спгашиваете? Гм. Мало стоит, мне много стоит. Жди, я посмотгю счет, чтобы видел, сколько мне стоит. Я хочу совсем маленький профит. Сегодня мы тогговцы забыл, что такое профит.

Он вытащил какие-то бумажки, сунул их сперва под нос камердиру, вновь затарабанив на своем неимоверном языке, во сколько ему обошелся этот товар. Жорж принахмурился, с важным видом кивнул головой и сплюнул в сторону. Ни читать, ни писать он не умел. Учитель едва взглянул в поданную лавочником бумажку.

— Ergo[45], двадцать четыре с половиной мне стоило. А я даю за двадцать пять.

— Какого черта? — Отец вытащил трубку из торбы и давай вытряхивать пепел прямо на пол. — Да я за двадцать пять форинтов бычка куплю. А бычок — это тебе не какое-то барахло. Скидывай все, сынок! — крикнул он решительно. — Сейчас сразу помягчает! — добавил он в трубку и повернулся к выходу.

Лавочник бросился за отцом и вцепился ему в рукав:

— Куда вы, пгиятель, так быстго? Пусть вот коспода скажут. Вы не когову покупаете! — Он повернулся сначала к Жоржу, потом к учителю, но те сделали вид, будто не понимают, что торговец взывает к их господскому авторитету. Они-де одежду смотрели, камердир несколько раз ее и понюхал, а цена их не касается.

А я тем временем исполнил наказ отца и снял обновки.

— Ну, по гукам, пгиятель! — лихо ударил лавочник отца по ладони, будто продавал ему волов. — Я говогю двадцать пять, вы — свое пгиятель! Мы хгистиане, как-нибудь договогимся?

— Вот что! — пронзил его взглядом отец, одернул рукава, подтянул штаны и проверил карманы, — пять форинтов и баста!

— Я не понимай, что вы говогите! — рассвирепел лавочник, собирая товар.

Учитель посоветовался с Жоржем и холодно сказал:

— Ровно десять форинтов и хватит торговаться! — и начал отсчитывать деньги.

— Много, отдал бы он и дешевле! — процедил отец, покоряясь воле учителя, хранившего деньги, собранные деревенскими господами неимущему ученику.

— Кенуг, кенуг![46] — лаконично добавил Жорж, пробираясь к выходу.

— Шаль, но я не могу так дать. — Лавочник убирал свой товар.

Мы вышли из лавки.

— Не поминайте лихом! — крикнул отец.

— Приятель, вы нигде такой солидный товар не сыщете!

— Цена только больно колется! — не растерялся отец.

— Сейчас назад кликнет. Знаю я их, — наставлял нас камердир.

И точно, едва отошли мы от лавки, как нас догнал незнакомый, заросший человек. Он потянул отца за рукав и бросился его убеждать.

— Послушайте-ка меня, приятель! Я большой друг нашего народа, особенно крестьян. Вернитесь назад, не пожалеете! Другого такого вам не найти. Он богаче всех в городе, доход его не так уж интересует. Сколько раз он нашим людям продавал дешевле, чем покупал сам. Вернитесь, я его уговорю. Он немного спустит, вы чуточку накинете — глядишь, и столкуетесь. — И незнакомец поволок отца назад.

— Маклер! — камердир подмигнул учителю.

— Вернулись, пгиятель! — опять запричитал еврей, вытаскивая мой будущий господский наряд.

— Ну, как сказали? — протянул руку отец и хлопнул по вялой ладони лавочника.

— Пятнадцать форинтов!

— Я своего слова не меняю! — Отец повернулся к выходу.

Лавочник и маклер понимающе переглянулись.

— Приятель! — закричал маклер, вцепившись моему родителю в торбу. — Приятель, мы же свои люди.

— Я тебя вижу первый раз! — откровенной грубостью прервал отец пустомелю.