В регистратуре - [117]

— Нет, кум, тут ведь другое дело! Мне все не вдруг, не с неба упало, как Дармоеду Йожице! Хе, хе! Нелегко, приятель, было моему Михо мотаться по свету, по Италии, по Фурлании, по Тиролю да по Венгрии! И погибнуть мог, и пропасть без вести. Но мальчик все делал с умом и душою. Мудро денежку к денежке складывал, молча да бережно, и вот скоро газду Медонича догонит, упокой, господи, его душу! Потому Юста и полюбила Михо, а Медонич, мудрая голова, расчел, чего мой Михо стоит, и тут же благословил молодых, видать, знал, что лучше всего свое и Михино добро держать в одной мошне, тогда и заботы нет, все попадет в верные руки. Не будь Михо таким удальцом, никогда б ему не попасть к Медоничу в дом! А ведь и тут, ей-богу, не обошлось без дрязг и распрей. Маргарита не мытьем, так катаньем старалась женить на Юсте слугу Стипе, оставить его в доме Медонича, а потом, за здорово живешь, прибрать к рукам и Стипе, и все прочее. Но мы ей все расчеты поломали. А теперь вот штудента принесло! Тихий, богобоязненный, что твоя монашка! Закатывает глаза, руки складывает молитвенно, лишь заслышит звон дальних колоколов, а как мимо распятия идет, так готов на голых коленях ползти, в грудь себя бьет, аж слышно… Мы все между собой шептались да приговаривали: ну, не иначе бог с сатаной в нем борется, небо и преисподняя! Настало время парню в семинарию отправляться, вот они его и тянут в разные стороны — одни вправо, другие налево! Чья возьмет? Кто победит? Смилуйся над ним, боже! Эх, победило бы небо и бог! А Люциферу бы провалиться туда, куда его уже раз упек архангел Гавриил! Дай бог ему стать священником и францисканцем! Вот о чем вздыхало и молилось всевышнему село. А у Дармоеда Йожицы все ходили мрачные, озабоченные. Будто у него бас раскололи, украли трубку с чубуком или увели из хлева единственную коровенку. Жена слезы льет, что осеннее утро, вздыхает и тащится вдоль забора, как тяжелый весенний туман. И малышня повесила носы, будто у них мамалыгу отняли. Видать, и они думали, пойдет брат в монахи или нет? А может, штудент открыл им тайны чернокнижия? Зашумело, засвистело, и как ветром выдуло молодого Дармоеда из школы. Теперь он не мужик, не барин и, как все недоучки, станет босяком да бродягой, а то и деревенским баламутом. Гадай не гадай, ничего не придумаешь. И тут вдруг в нашей глухомани засияла дева, будто в черной тьме огонь запылал. У музыканта враз повеселели, весь дом озарился. Дева навезла всякого добра, серебро да золото мешками. Теперь уж они не вздыхают, не горюют, не жалуются, не глядят в землю. Школяр Дармоед, всегда такой бледный да болезненный, порозовел, словно за каждой щекой у него по румяному яблоку. Прочь семинария, чернокнижие и прочая чертовщина! Музыкант Йожица знай покуривает, пускает клубы дыма из ноздрей, рта и, кажется, даже из глаз. Улыбается, подмигивает, словно его старый облезлый бас сам собой в брюхе наигрывает. Нос задрал к небу, прямо звезды считает, вырядился в новые сапоги и выкатанные штаны до колен подвернул, точно на храмовый праздник собрался, а может, у него теперь всякий день праздник. Баба его мечется по двору как угорелая. А младшие Дармоеды глядят тебе в глаза нагло и дерзко, будто дразнят: «А ну, кум, а ну, сосед, покажи-ка теперь и ты свое богатство!» Такие вот дела! А теперь покрути сам мозгами, разберись да пойми, что тут у нас деется! Мой Михо опять куда-то подался, то ли в Румынию, то ли в Валахию, или как ее там? Эх, видать, никогда ему не надоест барышничать да с цыганами якшаться, все гоняется за арабскими кобылами по белому свету! Домой вернется — вот уж подивится на негаданную перемену у соседей! Так-то, мой богатырь!

— Да что там говорить! Мне-то что с их благодати? Не заставишь же их разделить счастье надвое. И правда, пошлешь к дьяволу и семинарию, и все чернокнижие с колдовством, когда тебе дева на шею вешается с мешками, набитыми добром, золотом и серебром! Почаще бы такие златокрылые птицы с серебряными клювами залетали в наши края, может, и нам что перепало бы, вдруг да уронит золотое перышко из крыльев или серебряное зернышко из клювика! А твоему ловкачу Михо чему дивиться? Все равно не затолкать ему мир в свою торбу да в кованый сундук! Он вон какой богач, а якшается да кумится с цыганами по всему свету! — Великан присяжный так зевнул, что рот его разверзся вроде жерла вулкана и такой дух ударил в нос Канонику, что тот оглушительно зачихал:

— Ты, медведь, небось сожрал сегодня венок лука и корзину сыра!

— Ну и что? Уж какой есть! — И присяжный двинулся дальше. А коротыш Каноник рванулся за ним с криком:

— Да куда ж ты, даже не попрощался?

— Мне за пустословие и болтовню не платят! Служба дело любит! Вестовщик да переносчик, что у реки перевозчик: надобен на час, а там — не знай нас… — И присяжный пошел вниз…

А в «храме» тем временем расставили лакированные шкафы из ореха, бархатные кресла, всякие стульчики, дивные постели, на окна, которые Йожице казались огромными, как в церкви или как двери в его лачуге, повесили шелковые занавеси, полы застелили коврами, шкафы набили разной посудой и прочими вещами — музыкант и понятия не имел, как они называются и на что нужны. Увидев все это, Йожица не спеша вытащил изо рта трубку, заткнул ее за голенище правого сапога, снял шапку и с благоговейным трепетом переступил порог храма.