В пургу и после - [65]

Касьянов вспомнил Лиду и как он полгода не приходил к ней, а потом случайно встретил в городе, узнал, что она все это время болела, вначале ларингит, потом бронхит, воспаление легких, потеряла голос, думала, что придется бросать работу, но начала заниматься по специальной методике, и голос начал восстанавливаться; у нее был прекрасный голос, сильный, низкий, пробиравший до костей; когда Лида пела, у Касьянова мурашки по спине бегали, и она никогда не пользовалась ни ревербератором, ни другими электронными штучками, пела в обыкновенный микрофон, с примитивным усилителем, а могла и вовсе без микрофона, какую-нибудь цыганщину, это в ресторане ценилось… За полгода, что болела, не позвонила ни разу, ни о чем не попросила, а ведь ей несладко приходилось, и Белка на руках, и сама нездорова… После той встречи на улице Касьянову было неловко появляться в ресторане — вдруг она еще на больничном?

Касьянов досадливо поморщился, не хотелось ему вспоминать про Лиду, про Белку, на душе становилось гадко, он чувствовал себя подлецом и пытался успокаивать себя: «В конце концов, могла бы и позвонить! Что же, не приехал бы разве?..» А может, и она этого боялась — позвонит, а он не приедет?.. Стало еще муторнее, Касьянов полез за сигаретами, но пачка была пустой.

— Жаль… И сигареты сгорели, — сказал Касьянов. Нина подняла голову, внимательно поглядела на Касьянова и поняла, что он не слышал, что она ему говорила, думал о чем-то своем, а ведь соглашался, даже головой кивал и морщился, будто сочувствовал. Поднявшись с кровати, Нина достала откуда-то сверху, чуть ли не с дымохода, пачку папирос «Лайнер», заговорщицки подмигнула — мой запас — и отдала Касьянову.

Они закурили вместе, дым втягивало в узкую щель над печной дверцей, сизая лента вилась в красноватых отсветах пламени и казалась плотной, бесконечной, как лента фокусника. Повернувшись к Нине, Касьянов заметил мокрые полоски на щеках, припухшие глаза; оказывается, она все это время беззвучно плакала, а он, задумавшись, даже не замечал чужой боли. Касьянов протянул руку и ладонью вытер слезы, Нина доверчиво прижала ладонь ко лбу, притихла.

— Успокойся, все будет хорошо… — сказал Касьянов.

— Что будет хорошо? — грустным голосом, в котором еще слышались слезы, спросила Нина. — Что — хорошо?.. Мне уже тридцать два, ты понимаешь? Я уже старуха, старуха, что может быть хорошего?..

Касьянов осторожно убрал ладонь с ее лба, поднялся и прошелся по комнате, впотьмах натыкаясь на табуретки, задел угол стола, толкнул дверь и вышел в коридор.

— Гена!.. — негромко позвала Нина.

Касьянов торопливо прошагал по коридору к выходу и хлопнул дверью.

…На Диксоне в радиометеоцентре Касьянову выдали все необходимые справки, в акте даже указали, что он проявил мужество на пожаре, хотя никакого мужества не было, — повезло, успели выскочить из горящего дома. Денисенко с чувством пожал ему руку на прощанье, из какого-то своего фонда выдал двести рублей и усадил на самолет, который летел до самой Москвы без пересадок. И сразу же будто ушло в никуда гнетущее ощущение собственной беспомощности, и Касьянов почувствовал, что начинает жить в прежнем бешеном ритме, и голова уже была забита предстоящими заботами, а та неделя на острове показалась далекой, и все, что произошло, представлялось будто бы со стороны, что это кто-то другой жил там, а Касьянов смотрел на ту жизнь, как на киноэкран, и пропадали какие-то важные подробности, изображение временами размазывалось, время смещалось, так что не сразу вспоминалось, какое событие следовало за каким. Вечером пришел Влас, принес убитую нерпу, ее долго варили, весь метеодом провонял ворванью, нерпу резали на куски и ели руками, посыпая черной солью. Нина задумчиво глядела на Касьянова, а потом, тряхнув головой, вдруг сказала:

— Влас… Ты еще не передумал жениться на мне?

Влас сказал, что никогда не передумает, и побежал в соседнюю комнату, притащил гелиограф, его тут же вскрыли, там был чистый спирт, и устроили свадьбу. Нина пила не хмелея, что-то даже порывалась петь, а в завершение вечера крикнула Касьянову, чтобы он убирался из комнаты, и Касьянов свернул матрац и ушел в закуток, где хранились какие-то приборы, и всю ночь ворочался, а за стеной продолжалось веселье, от которого почему-то хотелось выть и лезть на стенку. А утром прилетел самолет, и все кончилось. Касьянов улетел на Диксон и почти сразу же, как только были оформлены все бумаги, вылетел в Москву.

Впервые в жизни он летел налегке, даже без портфеля, в одном ватном климкостюме. Стюардессы смекнули, что Касьянов потерпел какую-то неудачу, и обхаживали — принесли целых три аэрофлотовских завтрака, бутылку минеральной воды, устроили на тихое место в самом хвосте самолета, где ему никто не мешал отсыпаться.

В собственную квартиру Касьянов попал при помощи дворника. Позвонил Ирине, она сказала, что каждый вечер смотрит программу «Время», но в Одессе сплошь дожди, и лучше поехать в Крым. Касьянов попросил ее приехать, но она не могла, к ней пришел ученик, она готовила какого-то оболтуса к вступительным экзаменам, он провалился уже один раз и теперь собирался поступать на вечернее, там экзамены в сентябре.