В пучине бренного мира. Японское искусство и его коллекционер Сергей Китаев - [70]

Шрифт
Интервал

Into Captivity

Beginning in 1896, Kitaev’s attempts to exhibit his collection and to make it available to the public on a permanent basis by selling it to the state encountered all kinds of red tape. In a letter of 1904 addressed to Valerian P. Loboikov (1861–after 1917), secretary of the Russian Academy of Art in Saint Petersburg, Kitaev relates his sad experience in organizing the exhibition of 1896:

I have to begin from afar. Enthusiastically, I was forming my collection, having in mind to display it for the public without charge. I considered the collection rich enough to provide to my fellow citizens an idea of what kind of a rival (in 1896!) we were dealing with by showing them the arts of the people of Japan and thirteen hundred photographs of the country and domestic life of their nation.

To fulfill my youthful undertaking (I was about thirty at that time), I brought the collection to St. Petersburg and applied to the I[mperial] S[ocie]ty for Advan[cement] of the Arts for a free exhibition space, thinking that the development of the artistic taste of Russian society is included in its mission. And what did I learn? I was told that I had to pay a huge sum (don’t remember now – one or two thousand per month) and to take care of all preparation and security. It was the first knife into my heart.

I applied to the Academy of Sciences, thinking that the ethnographic part (the photographs) would be interesting enough to enable this Learned Institution to support my educational goal. A hall they really were willing to give for free, but stark empty. Easels, fabrics, heating, all management, security and organization I had to take care of single-handedly.

It was the second knife; I thanked the administration and declined. There remained the I[mperial] Academy of Arts. The charming Count N. I. Tolstoy and V. G. Makovsky, with your good offices, gave me the space without charge; however, acting by Academy regulations, I had to pay to your bursar a fee for amortization of a staircase carpet (which was never there, by the way), add fabric to upholster the boards, order at my expense shelves for the photographs, hire a cashier, organize and pay for publications and pay for attendants…

The response of press and the public was very different; there were about eight hundred visitors per day, which I did not expect, having in mind the Petersburg December, dark and busy with Christmas preparations. This brought me moral solace…[232]

As early as 1898, Kitaev began wishing to donate his collection to the future Moscow Museum of Fine Arts, which at that time was in the early stages of construction. He wrote twice to Professor Ivan V. Tsvetaev (1847–1913), the director. Tsvetaev’s responses are unknown. A professor of art history at Moscow University and a specialist in Roman antiquities, he made titanic efforts to establish an educational museum filled with plaster casts of classical and Renaissance masterpieces. Possibly, Japanese prints and scrolls were very far from his ideal of a fine arts museum[233].

In 1904, the newspaper Sankt-Peterburgskie Vedomosti (Saint Petersburg Gazette) published an interview with Kitaev titled “The Captive.” It begins:

Becoming interested in Japanese painting, I could not resist the temptation to rummage in the immense collection of kakemono of S. N. Kitaev. This is a unique collection in Russia and now, perhaps, the best among all private collections in Europe…

[Kitaev is then quoted.] “I’d be happy to help you, but unfortunately I can’t. My Japanese collection is in captivity now… and I do not think that it would be possible to deliver it soon. It languishes in Moscow in storage… packed in crates and packages and nailed up”… S. N. [Kitaev] gave me a shocking example of how the most wholesome and unselfish, almost self-abnegating endeavors are ruined in Russia[234].

The journalist reports that not a single Russian institution, except for the Stroganov School of Technical Drawing, asked Kitaev if the collection were available to buy. On the other hand, he adds, “several inquiries came from abroad… There were a few offers from Japan to buy the collection, and Hasekawa was going to travel to Russia to try to overcome the stubbornness of Mr. Kitaev.”

But it was only the beginning of the collection’s misfortunes (and those of the collector himself). In 1916, Kitaev was preparing to travel abroad for prolonged medical treatment, and he offered the government the chance to buy his collection. Surprisingly, the response went as far as establishing a commission of experts to evaluate the collection. Its members were Sergei Oldenburg (1863–1934), a professor of Buddhism and Indian culture; Sergei Eliseev (known in the West as Serge Elisséeff, 1889–1975), a Japanologist who had just returned from Japan after becoming the first European graduate of Tokyo University; Pavel Pavlinov, Kitaev’s fellow naval officer and artist; and Anna Ostroumova-Lebedeva, the printmaker who had been impressed by the collection at the 1896 exhibition. It was in anticipation of the examination of his collection that Kitaev sent two letters to Pavlinov to whet the latter’s interest. The commission met in Kitaev’s home in Saint Petersburg in September 1916 over the course of seven evenings, and recommended to the government that it should buy the collection. However, the purchase fell through because, as Pavlinov wrote forty years later, due to wartime expenses the government could not meet Kitaev’s asking price of one hundred and fifty thousand rubles, comparable to about fifty thousand dollars in 1916. That year was the beginning of a huge inflation in Russia; prices skyrocketed in autumn. Before the war, Kitaev’s salary would have been about three thousand rubles per annum. An apartment of five or six rooms, with bathroom and electriсity, averaged about two hundred per month. In 1898, Kitaev had wanted to sell his collection for fifteen thousand rubles. The difference between that figure and his asking price in 1916 was based on inflation, an increase in prices for Japanese art and the fact that in 1898 he was willing to sell his holdings for a fraction of their real value.


Рекомендуем почитать
Наука Ренессанса. Триумфальные открытия и достижения естествознания времен Парацельса и Галилея. 1450–1630

Известный историк науки из университета Индианы Мари Боас Холл в своем исследовании дает общий обзор научной мысли с середины XV до середины XVII века. Этот период – особенная стадия в истории науки, время кардинальных и удивительно последовательных перемен. Речь в книге пойдет об астрономической революции Коперника, анатомических работах Везалия и его современников, о развитии химической медицины и деятельности врача и алхимика Парацельса. Стремление понять происходящее в природе в дальнейшем вылилось в изучение Гарвеем кровеносной системы человека, в разнообразные исследования Кеплера, блестящие открытия Галилея и многие другие идеи эпохи Ренессанса, ставшие величайшими научно-техническими и интеллектуальными достижениями и отметившими начало новой эры научной мысли, что отражено и в академическом справочном аппарате издания.


Валькирии. Женщины в мире викингов

Валькирии… Загадочные существа скандинавской культуры. Мифы викингов о них пытаются возвысить трагедию войны – сделать боль и страдание героическими подвигами. Переплетение реалий земного и загробного мира, древние легенды, сила духа прекрасных воительниц и их личные истории не одно столетие заставляют ученых задуматься о том, кто же такие валькирии и существовали они на самом деле? Опираясь на новейшие исторические, археологические свидетельства и древние захватывающие тексты, автор пытается примирить легенды о чудовищных матерях и ужасающих девах-воительницах с повседневной жизнью этих женщин, показывая их в детские, юные, зрелые годы и на пороге смерти. Джоанна Катрин Фридриксдоттир училась в университетах Рейкьявика и Брайтона, прежде чем получить докторскую степень по средневековой литературе в Оксфордском университете в 2010 году.


Санкт-Петербург и русский двор, 1703–1761

Основание и социокультурное развитие Санкт-Петербурга отразило кардинальные черты истории России XVIII века. Петербург рассматривается автором как сознательная попытка создать полигон для социальных и культурных преобразований России. Новая резиденция двора функционировала как сцена, на которой нововведения опробовались на практике и демонстрировались. Книга представляет собой описание разных сторон имперской придворной культуры и ежедневной жизни в городе, который был призван стать не только столицей империи, но и «окном в Европу».


Русский всадник в парадигме власти

«Медный всадник», «Витязь на распутье», «Птица-тройка» — эти образы занимают центральное место в русской национальной мифологии. Монография Бэллы Шапиро показывает, как в отечественной культуре формировался и функционировал образ всадника. Первоначально святые защитники отечества изображались пешими; переход к конным изображениям хронологически совпадает со временем, когда на Руси складывается всадническая культура. Она породила обширную иконографию: святые воины-покровители сменили одеяния и крест мучеников на доспехи, оружие и коня.


Кумар долбящий и созависимость. Трезвение и литература

Литературу делят на хорошую и плохую, злободневную и нежизнеспособную. Марина Кудимова зашла с неожиданной, кому-то знакомой лишь по святоотеческим творениям стороны — опьянения и трезвения. Речь, разумеется, идет не об употреблении алкоголя, хотя и об этом тоже. Дионисийское начало как основу творчества с античных времен исследовали философы: Ф. Ницше, Вяч, Иванов, Н. Бердяев, Е. Трубецкой и др. О духовной трезвости написано гораздо меньше. Но, по слову преподобного Исихия Иерусалимского: «Трезвение есть твердое водружение помысла ума и стояние его у двери сердца».


Топологическая проблематизация связи субъекта и аффекта в русской литературе

Эти заметки родились из размышлений над романом Леонида Леонова «Дорога на океан». Цель всего этого беглого обзора — продемонстрировать, что роман тридцатых годов приобретает глубину и становится интересным событием мысли, если рассматривать его в верной генеалогической перспективе. Роман Леонова «Дорога на Океан» в свете предпринятого исторического экскурса становится крайне интересной и оригинальной вехой в спорах о путях таксономизации человеческого присутствия средствами русского семиозиса. .