В последний раз в Китае (путевые заметки) - [7]

В 1988 году из Японии пришел пакет, выложенный изнутри ватином, как будто в посылке фарфор. Я вылущил из ватина пять экземпляров книги, штучной японской выделки, в переплете из темной материи, с признаками шелка, с тисненными серебром иероглифами на обложке и корешке, строчками сверху вниз на матово-глянцевитой, с медовым оттенком бумаге, с большими полями и пробелами, плетенной из шелковых нитей желтой тесьмой-закладкой, в целлофановой суперобложке: книга открывается не слева направо, как у нас, а справа налево, соответственно идет и нумерация страниц. На каждой странице столбцы немыслимо затейливых иероглифов, только в самом конце (или это начало?) две строчки по-русски: автор и название — «Запонь».

На перевод и издание моей повести «Запонь» Мицуко Охата потратила четырнадцать лет. И до того — семнадцать на изучение русского языка, итого, тридцать один год! Вот что значит верность избранному хобби, когда увлечение основано на добре к ближнему по планете, на литературе как языке добра.

В сопроводительном к посылке письме переводчицы не содержалось каких-либо интересных для автора сведений: кто издал, каков тираж, причитается ли гонорар. Я пережил всю гамму положительных эмоций, получив из Саппоро драгоценный подарок —дозу вполне материального добра: у меня в Японии вышла книга, можно подержать ее в руках, представить себе читающего мою книгу японца или японку. Я не донимал переводчицу вопросами о гонораре и прочем; что сопутствует выходу книги в капстране (предел мечтаний советского автора!), тем более такой богатой, как Япония. Ну, хорошо...

Еще через сколько-то лет Мицуко Охата сообщила, что издала мою «Запонь» за собственный счет, в количестве ста экземпляров, книгу прочли ее мама, муж, люди близкого круга. В продажу книга не поступала, однако переводчица представила ее в Национальную библиотеку Японии, там книгу занесли в каталог, тем самым признав ее наличную духовную ценность. Прекрасно! Мицуко Охата уведомила меня, что выход в свет моей книги в ее переводе почитает чуть ли не делом жизни — скромным вкладом в общий у всех людей фонд добра и дружбы.

Я еще раз полюбовался подаренной мне судьбой изящной выделки книгой с серебряными иероглифами на обложке. Что может быть лучше?! Наша переписка с Мицуко Охата продолжалась (с паузами). Весною 1994 года Мицуко сообщила в письме, что в сентябре они с мужем, с туристской группой, прибудут в Санкт-Петербург... У них будет свободное время, мужу Мицуко так бы хотелось съездить в мою деревню, он так любит природу. Не могу ли я?.. Я-то могу, но каково будет старым японцам трястись шесть часов в машине, хорошо, если найдется лодка — переехать озеро, чтобы попасть в мою деревню. А если пешком киселя хлебать? А где ночевать? Я в избе сплю на сене, прижмут холода —забираюсь на печь... А по нужде бегать под кустик, а вдруг дожди?.. Нет, в мою деревню японцев я не повезу, избави Боже. Вот разве что в Комарово. Мы с женой ждали супругов Охата как очень близких желанных гостей. И в то же время таинственных, непонятных японцев...

Наконец в телефонной трубке голос Мицуко Охата... Мицуко лучше пишет по-русски, чем говорит, как все японцы, не выговаривает звук «л», заменяет его на «р»: «Мы приретери...» Сажусь в машину, мчусь в гостиницу «Прибалтийскую», в холле вижу японскую пару... нам не надо приглядываться друг к другу, представляться, мы близко знакомы уже почти двадцать лет. Мои японцы отличались не только от ошивающихся в холле леди и джентльменов, но их бы можно выделить и в стае таких, как они, узкоглазых островитян — по написанной на их лицах озабоченно-доверчивой провинциальной старомодности. Мои японцы представляли собой пару из доброго старого времени, как и я. Ну вот и встретились, здрасьте!

Что показать моим японцам в Санкт-Петербурге? Что надлежит им увидеть согласно путевке тура, покажет фирма, а я... Я обещал показать деревню. Садитесь, поехали. Вот это, видите, наша осень, в позолоте березы. В Японии тоже растут березы. Вот это сосны, осины, рябины, ольха. Мицуко с нежностью смотрит на своего мужа: «Мой муж очень любит природу». Вот это папоротник. Мицуко заливается смехом: «Я прочитала у вас «папоротник», долго не могла найти, что значит это слово». Вот это Щучье озеро. Выясняем, есть ли в Японии щуки. Есть. Вблизи берега плавает одна утка. Мицуко закручинилась: «Почему одна? Ей же скучно». Выныривает вторая. Все в порядке.

Заезжаем на дачу к моему другу Жене Кутузову. Женя с женой Еленой принесли из лесу моховиков, сыроежек, зажарили с картошкой, луком, в сметане. Нас приглашают к столу, на первое суп с фасолью, на второе жареные грибы. Тут выявляется разница между нами и японцами — в принятии пищи: мы быстро все уметаем, особенно под водку (я не пью, за рулем), затем пробавляемся беседой или так чаевничаем. Японцы едят помаленьку, как будто не замечают еды, надолго отрываются от тарелок ради беседы. Хозяйка делает попытки унести тарелки с недоеденным остывшим супом, японцы не отдают, прихлебывают суп вперемежку с грибами. Их тарелки и чашки пустеют к тому моменту, когда ведущий (везущий) смотрит на часы: «Дорогие гости, не надоели ли вам хозяева?» В посуде у гостей не остается ни крошки, ни глотка. Мы расправились с пищей минут за десять, осоловели, а им хватило на все время пребывания за столом. Это я не к тому, что русские — свиньи, а японцы —душки, просто у нас разные подходы к трапезе и застольной беседе. И жалко японцев: ну, право, какой же вкус в остывших фасолевом супе, жареных маховиках, сыроежках? Японцы кланяются, благодарят: «Спасибо! Все очень вкусно! Мы никогда не забудем, как нас принимали в деревне Комарово...» Мицуко-сан хорошо знает слово «деревня», начиталась моих сочинений.