В понедельник рабби сбежал - [49]

— Во время второй мировой. Поскольку я оказался в неправильном месте в неправильное время, я попал в концентрационный лагерь. В основном там были поляки и несколько русских. Я был единственным евреем.

Его голос внезапно стал сухим и наставительным как у профессора, читающего лекцию. Он говорил на идиш.

— Немцы рациональны. Когда им поручают проявить жестокость, они делают это рационально. А русский нерационален. В большинстве случаев его жестокость просто следствие небрежности и нерациональности. Он просто забывает о маловажных деталях вроде еды, одежды и крова, необходимых, чтобы пережить русскую зиму.

Я был образованный человек, инженер-механик, таких там было немного. И все же меня поставили на черную, неквалифицированную работу на открытом воздухе. За первый месяц я потерял пятьдесят фунтов. Единственное, что меня поддерживало, — я знал, что нас должен посетить лагерный врач. Он проверял здоровье заключенных, и именно он решал, кого в какую команду пошлют, в помещении или на улице, или, что хуже всего, в лесную команду. Наш врач был еврей.

Мимавет откинул голову назад и закрыл глаза.

— Я вижу его как сейчас: доктор Резников из Пинска, ученый и добросовестный член партии, новая порода евреев в социалистическом раю. Вы не поверите, чего мне стоило увидеться с ним, но я добился этого, успел сказать ему, что я еврей, и что если буду продолжать работать на улице, то умру через месяц. Я был болен, у меня была лихорадка, моей единственной обувью была пара кусков ткани, которые я оторвал от одежды и обмотал вокруг ног. Он не ответил, только пристально на меня посмотрел. И я ушел. Этого было достаточно. Я и не ожидал, что он ответит. Но он должен был запомнить меня. Он не мог ответить, для него это тоже было опасно.

— На следующий день нас построили, он шел вдоль строя, прикладывая руку ко лбу одного, приказывая другому широко открыть рот, щупая пульс у третьего. Это был медицинский осмотр. У помощника был список, он называл имена и затем записывал около каждого имени рекомендацию врача. Он подошел ко мне, внимательно оглядел и сказал помощнику: «Лесная команда».

— Эта лесная команда была занята прокладкой дороги через лес, вырубала деревья, вычищала кустарник, заготавливала бревна. Мы работали в лесу, побег теоретически был возможен, поэтому дисциплина была зверская. Маленькие группы работали на участках с отмеченными границами. Переступивших границу убивали. Нас выводили бегом еще до рассвета, мы работали до захода солнца, а затем строем возвращались в лагерь. Тех, кто отставал, били, и если не помогало — расстреливали. Каждый день назад возвращалось меньше людей, чем вышло.

— Я продержался три дня, а на четвертый, когда мы возвращались в лагерь, поскользнулся и упал. Пошел снег, они подгоняли нас, чтобы вернуться до начала бури. Охранник пнул меня ногой и приказал встать. Я старался. Как я старался! Я поднялся на колени, но тут же снова свалился. Другой охранник крикнул тому, который стоял надо мной, чтобы он поторопился. Он снова приказал мне встать, и когда я не смог, направил на меня винтовку. Другой охранник снова закричал, и мой человек спустил курок винтовки — равнодушно, словно в зайца в поле.

— Он выстрелил?

— Он выстрелил, и думаю, больше даже не взглянул на меня. Если выстрел был не смертельный, я бы все равно замерз — при условии, что волки не добрались бы раньше. На следующий день за мной послали бы похоронную команду. Это забавно, но знаете, какая мысль пришла мне в голову последней, перед тем, как я потерял сознание? А теперь доктор Резников считал бы меня годным для лесной команды?

— Но вы, похоже, не умерли, — сказал Стедман.

— Рана была поверхностной, холод, наверное, заставил кровь свернуться. Меня нашла старая крестьянка, собиравшая хворост. Она прятала и кормила меня, пока я не смог передвигаться. Я добирался сюда больше года, и поверьте, много раз я жалел, что выстрел не был смертельным.

— Тогда здесь вы должны себя чувствовать как в раю, — с чувством сказал Стедман.

Лицо Мимавета растянулось в жуткой улыбке.

— После того, как вы были мертвы, мой друг, вы просто живете от одного дня к другому. — Голос его внезапно оживился, и он деловито перешел на английский. — Приходите сегодня вечером в семь, и у меня, вероятно, будет для вас машина. Не тяните. Хорошая сделка не ждет.

На улице Рой спросил:

— О чем он так долго болтал на идиш? Рассказывал историю своей жизни?

— Нет, историю своей смерти, — сказал рабби.

— Вот как? — Видя, что рабби улыбается, он принял это за образец раввинского юмора. — Что ж… — Не зная, как реагировать, он повернулся к отцу. — Послушай, мне пора идти. Встретимся на том же месте сегодня вечером?

— Да я вовсе не намерен возвращаться сюда.

— Но папа…

— Если я вернусь, он поймет, что мы заинтересованы, и я заплачу бешеные деньги.

— Но…

— Он знает мое имя и знает, где меня найти. Если у него что-то получится, можешь быть уверен, он позвонит.

Увидев, что Рой явно разочарован, рабби сменил тему.

— В пятницу вечером твой отец придет к нам на шабатний обед. Миссис Смолл и я будем рады, если ты тоже придешь, Рой.