В понедельник рабби сбежал - [41]

— Пожертвовано семьей Исааксон, Монреаль… Попечением Артура Бомштейна, Поукипси… Построено в память о Сэди Аптейкер… Комната Гарри Г. Альтшулера… Библиотека промышленного дизайна памяти Морриса Д. Маркуса…

Они читали вслух и комментировали.

— Тебе не кажется, что это может быть Маркус из «Иннерсоул Маркусес»?

— Посмотри, Кац. Монтгомери Леви из Родезии. Представляешь, из Родезии.

— Там тоже есть евреи. Вот из Дублина, Ирландия…

Потягивая виски у себя в номере, партнеры обсуждали день.

— Честно говоря, Кац, наш рабби немного разочаровал меня. Я имею в виду, что он — рабби, можно бы ожидать, что он молится каждый раз, приходя к Стене. А он сам признался, что был там всего несколько раз. Как-то это неправильно, если он раввин и живет в Иерусалиме. И почему он отказался помолиться за нас? Это его работа, так ведь? Как по мне, похоже, что он устал от нее.

— Он в отпуске. Работа рабби ничем не отличается от любой другой. Когда человек уходит в отпуск, он хочет отдохнуть от нее.

В.С. бросил на него взгляд.

— Ты уверен, что это отпуск?

— А что же еще?

Маркевич понизил голос до хриплого шепота, который мог отчетливо услышать через закрытую дверь любой, кто случайно проходил по коридору.

— Может, он и не собирается возвращаться, может, намерен остаться здесь. Именно поэтому он не хотел читать молитву за нас. Словно мы уже не его конгрегация. Ты помнишь, как в кафе он настаивал, что заплатит сам. С каких это пор рабби так раскошеливаются? Помнишь, как он сказал, что мы — гости, а он — местный житель? Ты помнишь?

Кац наклонил голову в знак согласия.

— Ты попал в точку.

Маркевич допил свой бокал и просто сиял, в восхищении от собственной проницательности.

— Запомни мои слова, Кац, он не вернется. Я скажу тебе еще кое-что: если он не вернется, а рабби Дойч останется, В.С. Маркевич не будет страдать от бессоницы.

— Ну и как? — спросила Мириам.

Рабби ответил не сразу. Он нахмурил брови, словно подбирая слова для ответа.

— Понимаешь, это забавно, — сказал он наконец, — стоит прожить здесь какое-то время — не обязательно долго, — и начинаешь чувствовать себя жителем страны, по крайней мере, по отношению к туристам. Тебе неловко за них, тебя возмущает их неспособность понять хоть что-то из того, что они видят, обижает их снисходительность, сравнения с Америкой — неважно, произнесли они их или нет; тебя возмущает, что из-за сделанных пожертвований они считают эту страну своей собственностью…

— Ты действительно говоришь, как местный житель.

— Думаю, да. Возможно, я начинаю думать и чувствовать, как они.

Она поднялась, подошла к столу и стала передвигать лежащие там книги, вазу с цветами, пепельницы. Стоя спиной к нему, она сказала:

— У меня такое впечатление, Дэвид, что ты намекаешь, что хотел бы остаться здесь.

— Думаю, что мог бы, — сказал он спокойно. — По крайней мере, на некоторое время. Ты против?

— Не знаю. Это как сказать. А что ты будешь делать — я имею в виду, как ты собираешься зарабатывать на жизнь? Здесь ты не можешь быть раввином.

— Я знаю.

Она повернулась к нему.

— Дэвид, ты устал быть рабби? Ты собираешься бросить это занятие?

Он рассмеялся.

— Это забавно: раввин приезжает в Святую Землю и теряет религиозность. Конечно, еще до поступления в семинарию я знал, что не смогу быть таким раввином, каким был мой дедушка в маленьком штетле в России, когда жил там, да даже в ортодоксальной общине, когда только приехал в Америку. Он был судьей, с помощью Талмуда решал проблемы конгрегации и общины. В Америке такое было невозможно. Но я думал, что мог бы быть таким раввином, как мой отец, главой общины, который направляет конгрегацию в русло фундаментального иудаизма и не дает ей отклониться в окружающее романтическое христианство, закрепляя в сознании и традиционные ритуалы, и молитвы, которые нужно произносить в определенное время. Они не созвучны современному миру, их достоинство в том, что они сохраняют наше отличие от соседей и поэтому обладают связующей силой. Но с первого дня приезда в Израиль я стал понимать, что это были ритуалы Изгнания, галута. Сильнее всего я ощутил дух шабата в наш первый день здесь, когда я не пошел в синагогу, и потом в том нерелигиозном кибуце. Они всю неделю работали, а в шабат надели чистую одежду, праздновали и отдыхали, набираясь сил. Я почему-то почувствовал, что так и должно быть. Мне показалось, что здесь, в своей собственной стране, наши ритуалы стали своего рода мумбо джумбо, фетишем — нужным в диаспоре, но бессмысленным здесь. Я увидел это в удивленных глазах сынишки Ицикала в кибуце, когда он наблюдал, как я молился в талесе и тфилин. Наложить определенным образом черный кожаный ремешок на руку и на лоб, завернуться в особую ткань с бахромой, чтобы произносить слова, написанные для меня сотни лет назад, — это было нужно в Америке, чтобы напомнить мне, что я еврей. Но здесь, в Израиле, нет никакой нужды напоминать мне об этом. Моя работа в Барнардс-Кроссинге — не что иное, как выполнение религиозных фокусов-покусов: свадьбы, похороны, чтение соответствующих молитв. Именно это нужно сегодня от меня Маркевичу и Кацу.