В полночь упадет звезда - [14]

– Нет, – Горыня, с трудом оторвав взгляд от чеканного рисунка, взглянула на нее.

Глаза Брюнхильд горели, щеки разрумянились, она была полна воодушевления и тайного ликования.

– Я тебе расскажу, – пообещала она.

Но главное Горыня и сама поняла: чаша была подарком Амунда, именно потому орел на щитке перстня, который он ей дал как тайный знак, в точности совпадал с изображением на дне чаши. Только «ее» орел был без женщины.

И, судя по воодушевлению Брюнхильд, подарком этим она дорожила.

В честь девы-волота, принятой на службу, Олег устроил целый пир. Явился рослый дед Осляда, седой как лунь, с гуслями, и спел о деве-полянице, которая на равных сражалась с могучим витязем Дунаем, а в стрельбе его далеко превосходила. Судя по тем взглядам, которые князь киевский на Горыню бросал, он был рад такому прибавлению к своим домочадцам. «Ни у кого нет, а у нас есть!» – так с гордостью говорила Брюнхильд, и ее отец явно был с нею согласен. Любое чудо пришлось бы ему ко двору, лишь бы выделило его из ряда многочисленных князей и конунгов, разбросанных от Греческого и Хазарского морей до Варяжского. Горыня понимала, что ее здесь ценят как диковину, ну так что же, если она диковина и есть? Сотни взглядов не смущали Горыню, как не смущают они луну и звезды. Это в краю родном, в веси Волчий Яр, в глазах родичей и соседей она была неудобным дивом, которое они не знали, куда и девать. Только близ Амунда Горыня впервые в жизни ощутила, что нашла свое настоящее место. И три года трудилась, чтобы стать его достойной. Теперь, дадут боги, для ее силы найдется истинное применение, думала она, спокойным и уверенным взглядом окидывая пир в ее честь в гриднице самого князя киевского.

* * *

– Нынче поедем на стрельбище, – на второй день службы сказала утром Брюнхильд, пока сидела на лежанке, а челядинка, Зяблица, расчесывала ей длинные золотистые волосы.

Когда домочадцы закончили завтракать, Брюнхильд снова скрылась в девичьей, а потом вышла – уже не в обычном варяжском, а в угорском платье. Горыня, видавшая в Плеснецке угров, удивилась: уж очень Золотистая Брюнхильд не походила на это чернокосое, смуглолицее племя. Тем не менее на ней был наряд знатной угорской всадницы: белый кафтан с тонкой отделкой золотистого шелка, порты, высокие расшитые сапоги с загнутыми носами, круглая шапочка на соболе, крытая золотистым шелком, и белый кожух на черной кунице, подпоясанный поясом златотканого шелка. Из-под шапки спускалась длинная золотистая коса. Стало понятнее, почему Брюнхильд не очень удивилась при виде девы, одетой отроком: она привыкла к тому, что девы тоже иногда носят порты. А если их носят девы угров, то чем хуже девы волотов?

Впрочем, настоящие угры на Олеговом дворе тоже были: конюшии и сокольничьи. Смуглолицые, с длинными черными усами, они носили по две-три косы, белые кафтаны с отворотами и ушастые островерхие шапки. Даже среди пестрого собрания Олеговой дружины угры бросались в глаза.

– Это Елет, – Брюнхильд показала Горыне на мужчину средних лет, державшего золотистую кобылу под богатым седлом. – Он мой сокольничий. А это Бокош, конюший.

Брюнхильд показала на другого угра, намного моложе, и тот широко улыбнулся Горыне, показывая крупные зубы. Темные глаза его весело блестели, но во взгляде таилось опасение.

Поехали вчетвером: впереди двое угров, потом Брюнхильд, последней Горыня. Народ на Олеговой горе замирал на месте, привычно кланялся княжне, скользнув взглядом по ней и уграм, зато таращился на Горыню. Надо думать, и угры, и Олегова дочь в седле были зрелищем давно привычным, не то что дева-волот. Кольчугу и шлем она в этот раз не надела – незачем, была в кожухе и шапке, но вид огромной девы в мужской одежде и с косой вызывал ужас, как все непривычное, двойственное, потустороннее.

Однако, Брюнхильд дивилась ей только в первые мгновения. После того как она увидела перстень с орлом, изумление и настороженность из ее глаз исчезли. Едва она узнала, что Горыня – посланница Амунда, как из неведомого дива та превратилась в ее глазах в частицу самого Амунда, в залог их будущей встречи. Отсюда в глазах ее ожидание, надежда и даже смутная нежность – отстраненная, предназначенная тому, кого мысленный взор Брюнхильд видит за спиной Горыни.

Спустившись с Олеговой горы, миновали жальник и предградье.

– Это Ратные дома, – обернувшись, Брюнхильд показала плетью на несколько больших строений на широком пустыре. – Их поставили, когда отец собирал рать идти на греков. Там стоял Амунд плеснецкий, когда проезжал через Киев. И там рядом наше стрельбище.

На стрельбище уже толпился народ – несколько десятков молодцев и отроков метали стрелы в круглые мишени, свитые из соломенного жгута. Здоровяк, дававший им наставления, поклонился издали Брюнхильд и помахал Горыне. Она сразу признала одного из Олеговых телохранителей, но пока она их не различала и по именам не знала. Уж верно, не тот, кого она по шлему дубиной приложила. Того-то сейчас легко отличить от прочих по огромным синякам под обоими глазами.

– Это отроки новонабранные, – пояснила Брюнхильд. – После того похода у нас большие потери. Вместе с Гримом, моим братом, погибли две сотни лучших хирдманов. Это все были русы и кияне, что ходили с ним на Костянтин-град. Они все погибли в одну ночь на Итиле, последнюю ночь, когда войско уходило с того места.