В полночь упадет звезда - [13]

– Такого не бывало, чтобы дева приносила клятву верности кому-то, кроме мужа! – внушала родичам Брюнхильд. – Она ведь не в жены тебе, батюшка, идет! – Брюнхильд фыркнула. – А я – дева. Мне девы служить могут. Как Улыбе служили девы, когда она на Девич-горе жила!

– Какая же она дева, когда в портах и во всем мужском! – возразил Рагнар. – Даже имя у нее мужское! Стало быть, она все равно что отрок!

– Вот уж истинно! – согласилась с ним мать, княгиня Бранеслава. – Ходит, будто ей тут Карачун каждый день да деды каленые[12]!

Княгиня встретила деву-волота без восторга и смотрела на нее нелюбезно. Венцеслава, старшая Олегова дочь, была так изумлена, что все не верила глазам. Она и промолвила слова, встревожившие Горыню:

– Я думала, князь плеснецкий один такой на свете! А тут еще и девка!

– Волотов на свете много! – ответил ей боярин Избыгнев. – Может, и Амунд им сродни.

– Что, девица, Амунд, князь плеснецкий, тебе не сродни? – спросил Предслав, впрочем, без задней мысли, шутки ради.

Горыня притворилась, будто задумалась.

– Нет у нас в родне таких.

– Его матушке виднее! – посмеялся Предслав. – От Плеснецка до Угорских гор недалече.

Больше они о сходстве Горыни с Амундом не говорили, но как знать, не задумается ли кто-нибудь о возможной между ними связи?

Однако решения в этом доме принимал Олег, и у домочадцев не водилось с ним спорить. Кроме Брюнхильд, но и та спорила, будто играла. Пожалуй, Олег, если и впрямь захочет, сумеет прижать и эту свою дочку, думала Горыня. Брюнхильд, очевидно, тоже это знала, поэтому для нее и было важно добиться своего исподволь. Ее воля не ломала стену отцовой воли – подмывала и просачивалась, как вода.

– Да ведь сколько есть преданий о девах-поляницах! – напомнила родичам Брюнхильд. – Как ехал витязь по чисту полю, видит, впереди едет дева-поляница, он ее палицей по голове бил, а она говорила, комарики кусают. А как разглядела витязя, так взяла и за пазуху посадила. Позовите деда Осляду, пусть он споет!

– Поляница – не женщина! – спорила с нею Венцеслава.

– Еще как женщина! Она ведь потом за того витязя замуж выходит! Была такая поляница – Златогорка, она и сына родила – Сокольника. А у Святогора была жена – она того… Перуна самого… – Брюнхильд запнулась, прекрасно зная, что хочет сказать, но также зная, что девице такие речи вести неприлично.

– Любовь с нею сотворить склонила, – пришел ей на помощь брат Рагнар.

– Вот! – подхватила Брюнхильд.

Как и ожидала Горыня, Брюнхильд в одиночку переспорила всех родичей: когда отец склонен был принять ее сторону, возражения всех остальных делались лишь для разговору. Если у них всегда так, то надежда Амунда, что Брюнхильд уговорит-таки Олега принять его сватовство, вполне состоятельна. Сошлись на том, что Брюнхильд вручит Горыне стрелу и будет пользоваться ее службой по своему усмотрению.

Посмотреть на это действо собралось столько народа, что гридница оказалась битком набита – явились и все Олеговы гриди, и городские старейшины-бояре. Те и другие таращились на Горыню с одинаковым любопытством. Но, не в пример былым годам, в этом любопытстве был оттенок почтения и опасения. Мельком оглядываясь и замечая эти взгляды, Горыня осознавала, какой долгий путь прошла за последние три зимы. Дева-волот, полностью вооруженная и умеющая с оружием обращаться, это совсем не то, что нелепая долговязая девка, в которой даже плохонький парень-весняк видит лишь легкую добычу для насмешек. Дескать, одолжи-ка дергу[13] свою, на реку собираемся, ветрило требуется. Или – треснула у нас верея[14] на воротах, постой-ка денек вместо нее, пока батю новую вырубит. Теперь-то ей никто такого не скажет. Но теперь Горыню мало волновало, что о ней думают и что говорят, и это означало, что она и в душе изменилась не менее, чем внешне.

Стрела оказалась непростая – с хитрым узором из медной и серебряной поволоки, врезанной в железо. Такое оружие, привезенное от корлягов, носили князья и самые прославленные витязи. Князья заказывают такие стрелы, чтобы вешать на стену в дни пиров, а не терять на поле битвы; видно, Брюнхильд раздобыла эту красоту у отца или брата.

– Я, Горыня, Волотова дочь, Святогорова внучка, принимаю эту стрелу из рук госпожи моей, Брюнхильд-Стоиславы, Олеговой дочери, – говорила она, стоя перед княжеским престолом. Напротив нее стояла Брюнхильд, гордая, как Улыба из сказаний, у которой была своя дружина из двенадцати знатных дев. – Клянусь служить ей верно, о благе ее радеть как о своем, исполнять ее волю, а если нарушу слово, то пусть стрела сия поразит меня в самое сердце!

Она приложила стрелу ко лбу, к обоим глазам и к сердцу, как делают, когда клянутся на оружии. Брюнхильд отпила немного меда из серебряной чаши, передала Горыне. Та тоже отпила.

– Пей до дна, – негромко велела Брюнхильд.

В два глотка Горыня расправилась с медом… и замерла, глядя в чашу.

На дне ее могучий орел расправил крылья, бережно сжимая в когтях бедра стройной женщины, одетой лишь в браслеты на руках и ногах, а в поднятой руке она держала какую-то крупную ягоду, поднося ее к клюву своего похитителя.

– Это великан Тьяцци уносит богиню Идунн, – пояснила Брюнхильд. – Ты знаешь эту сагу?