В полдень на солнечной стороне - [16]

И он вспомнил велосипед. Велосипед, который отец подарил ему. Сверкающий, сухощавый, плоский, летучий. И отец, посадив на велосипед его, судорожно уцепившегося за руль, придерживал рукой сзади за седло, бегал по двору, пока он, вихляя передним колесом, выделывая зигзаги, учился владеть машиной.

А мать гордо смотрела не на него, а на отца, который всегда мечтал «заиметь» велосипед, но купил не себе — сыну.

Он боялся велосипеда, но преодолевал боязнь, чтобы не обидеть отца, объятого восторгом, что его Гринька может теперь наслаждаться пространством, постигаемым велосипедной скоростью.

И боязнь падения исчезала по мере того, как все его существо заполняла ликующая признательность отцу и гордость гордостью матери, которую он подметил в ее взгляде, когда она смотрела на отца, бегающего по двору за велосипедом сына.

Он словно очнулся, очнулся от озабоченного голоса радистки:

— Вы что же это без шинели, в одной плащ-палатке? Еще простудитесь. — Она бесцеремонно ощупала его гимнастерку, упрекнула: — Совсем налегке! — Сообщила запросто: — Хотела сама куртку стеганую и штаны ватные надеть, узнала, с лейтенантом лечу, — постеснялась.

— Ну и напрасно, — буркнул Петухов.

— Зачем же я перед вами буду некрасиво выглядеть? Вам же было б неприятно. — Произнесла серьезно, без улыбки, и призналась: — А мне приятно думать, будто вы для меня так легко оделись, чтоб я не так боялась; мол, обыкновенная командировка и ничего такого особенного.

И эти ее заботливые, доверительные, простые слова сблизили их. И он ощутил эту близость, как дуновение тепла в зябкую ночь, как утрату чувства одиночества, испытываемого всегда перед неведомой опасностью, которую он научился преодолевать совсем иначе, а теперь оно исчезло мгновенно в тепле ее слов и доверчивом свете ее глаз.

И вновь ощущение счастья жизни охватило его.

И он уже не опасливо смотрел на небо, освещенное ярко звездами. Чистое и прозрачное, которое только что сердито ругал пилот за то, что оно чистое, безоблачное и не во что будет сунуться, скрыться самолету, если появится «мессер».

Глядя в это небесное сверкающее пространство, он весь преисполнился ощущением легкости, летучести, свободы, которое он испытал впервые в детстве, когда, оторвавшись от руки отца, помчался на велосипеде по двору, легко и свободно, словно не по земле, а по воздуху. И когда радистка, неловко взбираясь по металлической стремянке в кабину, застенчиво оглянулась на него, прежде чем перешагнуть через борт, он отвернулся и услышал, как она сказала с благодарностью:

— Вот спасибо, а то юбка на мне узкая.

И когда он сел в кабину, она приподнялась, коснулась его плеча:

— Хорошо, что вы хороший, теперь мне лететь не страшно, хоть я никому в этом не признавалась — только вам, боюсь высоты. Даже когда окна дома мыла на втором этаже, у меня голова кружилась.

— Давай, давай, пристегивайся, — сказал Петухов, — а то на вираже еще вывалишься. — Сказал развязно, чувствуя, как его плечо потеплело от мягкого прикосновения ее руки, и он еще долго ощущал ее тепло на своем плече, стыдясь одновременно того, что это ему так нужно и приятно.

И когда они поднялись, и самолет, как катер по воде, плыл уже в высоте, и на дне этой высоты виднелось земное пространство, утопавшее в голубоватой дымке, бесконечность неба и плоскости самолета в нем, словно летучее продолжение его самого, — все это наполнило таким безвременным ощущением покоя, сладостной, легкой опустошенности, что самым главным казалось то, что сейчас проникло в него, не совсем осознанное и единственное, чего он тогда хотел, — чтобы полет этот длился бесконечно, как блаженное чувство, которое снизошло к нему столь внезапно и неожиданно от таких незначительных обстоятельств, как несколько слов, сказанных радисткой, лицо которой он так и не успел рассмотреть и не мог заставить себя рассмотреть, уже от первых беглых взглядов испытав томительное чувство грусти и нежности, то есть то, что он не имел права испытывать к подчиненной ему личности при исполнении боевого задания.

Но получалось: не она стала его подчиненной, а он все больше подчинялся охватившему его ощущению невнятного счастья оттого, что рядом с ним она в небесном пространстве, и, кроме них, ничего нет, и это главное, на всю жизнь главное.

А оказалось, не главное, и он сейчас с негодованием признавался себе: когда самолет стал предсмертно метаться под огнем «мессера», то земля металась перед его лицом, то небо, и его то вдавливало в сиденье, то мощная тугая сила рвала из привязных ремней наружу, и он впился в железное сиденье судорожно руками, и радистка исчезла из его сознания.

И в этом метании все, что жило в нем так ликующе, было убито, вытрясено, он корчился, задыхаясь, захлебываясь ударами воздуха.

И когда очнулся на земле в болотной жиже, в мертвой тишине, после первой животной радости жизни к нему пришло тягостное презрение к себе. Убедившись — радистка жива, он понял, что предал только что огромное самосветящееся, упоительно-радостное, что могло длиться, но оборвалось при первом черном прикосновении смерти. Ее прикосновение убило то, что должно жить, пока человек жив, если это настоящее.