В полдень на солнечной стороне - [15]

— Герой! А не соображает, что Тимофееву пространства от этого нет. Он ему собой пространство закрыл. Сказано было — соблюдай для ручных пулеметчиков свободный промежуток. Товарищ лейтенант мог бы тебя, Сверчков, за это призвать, а он молчит, жалеет, что ты раненый. Ему за потери от тебя — боль. Может, если бы не ты, Тимофеев успел бы огнем прикрыть Зыкова и Тимохина, которые первыми на проволоку соломенные щиты бросили и с маху поверху полезли. Ты, Сверчков, обожди! Ты свое все ж оправдал! Видели. Вскочил в траншею, к пузу приклад автомата прижал — и на всю катушку. Тебе спасибо. Значит, есть совесть.

— Товарищ лейтенант, сигару закурите. В блиндаже прихватил. Доставьте нам удовольствие. Только для фасона, может, их гитлеровский генерал курил, а как мы им духу дали, наш ротный их сигару курит, попыхивает.

— Ребята, надо бы походить, посчитать, сколько мы их повалили, а ротный доложит наверх.

— Не надо, — сказал Петухов.

— Как не надо? Надо! Мы же понимаем, как вы на нас глядеть не хотите, — столько товарищей потеряли, может, самых лучших.

— В этом я ответчик, — глухо сказал Петухов.

— Ну уж нет. Вон они где, ответчики, — и боец показал рукой туда, куда отступил противник.

И Петухов чувствовал, знал, что так деликатно солдаты пытаются внушить ему, будто в потерях нет его вины, а всю вину они берут на себя, словно по строгому уговору, что бы там ни было, а авторитет своего командира, его самочувствие сберечь.

И вот это было для Петухова самым главным в жизни на войне и самым высоким счастьем ощущать такие заботливые признания, и ради одного этого он не страшился смерти в бою, и этой солдатской высокой мерой стремился соизмерить свои помыслы и поступки. А теперь в нем существовало и томило неизгоняемое радостное, нежное присутствие той, о которой он пытался не думать, но она властно не покидала его.

И когда рядом шмякалась в грунт пуля, у него не только привычно сжимались в сапогах пальцы и он мгновенно видел себя павшим, но и рядом с собой, мертвым, видел ее, живую. И ему было уже приятно воображать себя мертвым, ощущая, на своих, допустим, окостеневших губах ее мягкие теплые губы, ее скорбное дыхание Но сразу же его настигал стыд от такого пошлого, никчемного мечтания. Раньше он поспешно брился на ощупь, теперь воровато склонялся к крохотному зеркальцу и «огорченно созерцал тощие усы, острые скулы, бесцветные глаза, все это в отдельности выглядело неважно.

Обычно на передовой он ходил в кирзовых сапогах, в каске и плащ-палатке. Теперь натягивал хромовые, надевал несколько набекрень фуражку, вместо плащ-палатки носил серый плащ в талию.

Конечно, и раньше ему хотелось отличиться в бою, чтобы получить орден. Но отличиться как командиру образцовой организацией боя, чтобы его рота стала считаться лучшей ротой не только батальона, но и полка и ей доверяли бы самые ответственные задания.

Теперь он стал мечтать, чтобы ему лично поручили особое задание, которое он выполнил бы с блеском, — скажем, в тылу врага. Или один вышел на вражеский танк и подбил его броском связки гранат, а потом еще второй танк, допустим, набросив на смотровую щель плащ-палатку и вскочив на ослепленную машину, затем, когда люк башни откроется, сунуть туда ствол автомата и потом сесть за рычаги управления и привести танк прямо в штаб.

12

Когда Петухов впервые увидел Соню, и потом летел с ней в тыл врага, и, пережив смерть пилота, доставил ее к партизанам, все то время, пока они были вместе, ее как бы заслонила от него им лее самим созданная преграда. Будто такого не может быть, не должно быть, не имеет права быть — именно того, что он вспышками радости испытывал к ней и, мгновенно негодуя, гасил в себе.

И только потом все отчетливее и отчетливее возникало в его сознании нововиденние, то, что он тогда пережил, считая ненужным, неправильным ощущать в себе то, что ощущал тогда.

Прежде чем подняться тогда в кабину самолета, радистка натянула пилотку до самых ушей и, доверчиво приблизив лицо к его лицу, дружелюбно заглядывая в глаза, спросила деловито и озабоченно:

— Теперь ветром не сорвет? А то прилечу растрепухой!

Петухов даже не понял, о чем она говорит, внезапно ошеломленный женственной доверчивой близостью ее лица. Он даже не рассмотрел его, не знал, какое оно, и не понял, почему ее дыхание коснулось его губ. Это теперь он знает ее лицо, а тогда его сразу охватила только дурманная теплая волна — счастье.

Он не знал, отчего возникло это всеохватывающее чувство счастья. Он только покорно проникался восторженным, ликующим ощущением жизни, не понимая, отчего это такое с ним происходит, и, может быть, не желая понять.

И он тогда вдруг услышал где-то очень далеко за несколько мгновений до этого недоступное его слуху, осторожное чириканье какой-то птахи.

Запуганные войной, певчие птицы обычно избегали тех мест, где шли бои. И он забыл голоса птиц. А вот вдруг услышал. На березовой опушке, окружавшей полевой аэродром, ведь должны гнездиться птицы, даже, возможно, соловьи. Они особенно голосисты перед сумерками.

И он так же нежданно, пронзительно остро ощутил запахи травы, вянущей листвы на ветвях, маскировавших самолет и теперь сброшенных на землю, прелые запахи самой земли, недавно политой блестящим на солнце, как велосипедные спицы, дождем.