В полдень, на Белых прудах - [94]

— Он у меня до войны, а мы с ним ровесники, работать пошли рано, в молотобойцах был. На спор разгибал подкову — во, сила!

— Папа, ты у меня тоже сильный, молот какой тяжелый, а ты им как игрушечным балуешься. Целыми днями, причем.

— Я, доченька, поднимаю не молот, молот молотобоец у меня держит в руках, помощник мой, я молотком работаю — тук-тук, тук-тук. И разные железки держу, в зависимости от того, что собираюсь ковать. Так что ты не путай, доченька, молот с молотком. Нехорошо, дочь кузнеца, а такое говоришь.

Зинуля опустила голову. Во, она своего отца даже смущается, подумал Игнат, а как же с парнем, коль тот к ней подойдет.

Игнат вздохнул. Посидев немного, поднялся:

— Наговорился я тут с тобой, доченька, голова заболела.

Зинуля посмотрела на отца.

— Папа, — она чуть придержала дыхание, — а чего ты к той женщине не сходишь?

Тот замер:

— К какой женщине?

— Ну-у, к этой, как ее?.. Ты к ней ходил раньше, я забыла.

— К Барабиной, что ли?

— Ага, к ней, папа!

Игнат выдержал короткую паузу:

— Нет ее, доченька.

— Как — «нет»? А где же она? Уехала, что ли? — недоуменно посмотрела на него Зинуля.

Игнат снова выдержал паузу:

— Умерла она, доченька.

— Умерла-а-а? К-к-когда?

— Давно уже.

— Отчего?

— Да вроде рак у нее. Внезапно заболела, чуть походила и умерла.

Зинуля тотчас отвернулась — на глаза слезы наплыли, а показывать их она не желала.

Игнат после того молча вышел на улицу. Вот как получается, подумалось ему, он беспокоится о дочери, переживает за ее судьбу, а она хлопочет о нем. А Зинуля у него молодцом, порадовался от души за дочь Игнат.

Глава двадцать первая

Зинуля немного опаздывала на ферму. Уже какой раз у нее такое. Почему? Из-за Ваньки-Беса — это он донимает, не дает спокойного житья. Она знает уже время, когда он выходит из дому и направляется на свой кирпичный. Но у них не совпадает: ей нужно быть немного раньше на месте, нежели ему. Вот Зинуля и придерживает себя, дабы попасть Ваньке-Бесу на глаза. Она и так и эдак мимо него — никакого эффекта. Так, лишь головой равнодушно или же рукой: привет, мол, Зинуля-Горемычка, и дальше. Ну что ей такое придумать, чтоб обратить его внимание?

На ферме, оказывается, ее уже поджидали — ветврач Нина Сергеевна Коростылева и старшая телятница Алевтина.

— Ты что ж так долго спишь? — набросилась на напарницу Алевтина.

— Извиняюсь, — понурила голову Зинуля.

— Ладно, не извиняйся, надевай халат, телятам прививки начнем сейчас делать.

Зинуля прошла в подсобное помещение, переодела платье, затем набросила на себя халат.

Алевтину она уважала, та на ферме работала уже давно, люди к ней с добром относились. У Алевтины муж, двое детей. Муж, правда, не очень, Алевтина на него постоянно жалуется. Раньше, говорит, она к нему относилась терпеливо, не обращала внимания на всякие там его проделки, но сейчас до чертиков все это надоело. Кажется, взяла бы вещи да детишек за руки и пошла бы хоть куда, лишь бы не видеться с ним. Наверное, оттого Алевтина иногда бывает и грубоватой, взрывается, на крик переходит. Но Зинуле не помеха это, она все перетерпит, лишь бы держали на работе и чтоб хоть чуть-чуть понимали — ей все кажется, будто ее всерьез не воспринимают, как бы считают за ненормальную, — а она-то, по сути, ненормальной никогда и не была, ну болела, однако болезнь болезни рознь: она, конечно, долго не могла говорить, долго к ней память не возвращалась, а после все стало на свои места. Ей необходимо одно сделать: побороть то мнение в односельчанах, которое в них живет: а-а, мол, Зинуля-Горемычка больная, и все, — вот еще у иных какое к ней отношение. У Ваньки-Беса такие мысли тоже, не замечает он ее в упор, как, например, замечает ту же Катерину Прокину. Ах эта Катька — все ей, все ей: и богатство, и хорошие парни, живи — не хочу!..

Алевтина делала выборку, каким нужны прививки, каким не нужны, отмечала мелом. Зинуля держала телят, а Коростылева делала уколы.

Часа за два они управились.

— Фу-у, — выдохнула Алевтина, — закончили, слава богу. — Повернулась к ветврачу: — Теперь когда очередные прививки?

— Очередные? — Коростылева, высокая, даже очень, в Кирпилях потому ее и прозвали Каланчой, прикинула: — Месяца через два.

— Отдохнем хоть теперь с Зинулей. Страсть, как боюсь этих прививок.

— А чего? — уточнила Зинуля. — Их же не тебе делают, а телятам.

— Да я как раз не о том, о другом — нудная работа.

Зинуля не согласилась:

— А мне, к примеру, ничего.

Ветврач улыбнулась:

— Может, фельдшером захочешь стать?

— Я? — переспросила Зинуля. — Людей лечить?

— Нет, животных.

— А-а, животных. А чего, пошла бы. Да уже поздно.

— Почему? Нет, не поздно. В Разбавино есть курсы, можно закончить их и работать фельдшером. Ну, повышения, конечно, не будет, если не станешь учиться дальше.

Зинуля кивнула несогласно:

— Не-а, на курсы не пойду. — Она говорила так, будто ее принуждали к тому.

Ветврач усмехнулась, но ничего не сказала.

Зато Алевтина:

— А тебя никто и не посылает туда — до конца дней своих и будешь телятам хвосты крутить.

— И буду, — вполне серьезно отреагировала Зинуля. — Мне, чтоб ты знала, Алевтина, работать здесь по душе.

— А мне, — в свою очередь заявила напарница, — телята эти уже поперек горла. Век бы не видела их!