В полдень, на Белых прудах - [93]

— А что же тогда — разговор?

— Ты мне про себя мало, ты вообще про себя ничего не рассказываешь.

— Рассказывать, доченька, нечего.

— Что, прожил столько лет, и ничего нельзя вспомнить?

Игнат пожал плечами:

— Про войну? Как воевал?

— Ну хотя бы и про это.

— Обыкновенно, просто. Как все, кто отражал немца. Говорили нам отступать — отступали, говорили наступать — наступали.

— Вы что же, — удивленно посмотрела на отца Зинуля, — все там были механические, не люди?

— Люди, почему не люди.

— Вы же, наверное, что-то чувствовали?

— Чувствовали.

— А что именно? Ну, страх, что еще?

— И страх чувствовали, — подтвердил Игнат, — опять же людьми были. — Он помолчал. — Помнится, нас вывезли на передовую, еще не видели ни живого немца, ни бомбежек или там встречного боя. Новобранцы, одним словом. Вперед поглядываем, где, по нашим представлениям, враг укрепился, а у самих… Правда, у кого как, находились и чересчур смелые, готовы были тут же и в бой. Такие часто горели, под пулю, короче, попадали. Война, она опрометчивых не жалела, наоборот, поедала их поедом… Ну, а я… Как тебе сказать, решительным не был, правда, трусом тоже. Но в тот раз, в тот день что-то со мной творилось невероятное, какое-то непонятное руководило мной чувство — боязнь проклятая в меня вселилась — и хоть ала кричи. Вот-вот должна поступить команда к бою, а у меня дрожат коленки, я с места сдвинуться не могу. И уже команда поступает, лейтенант, молодой тоже, но горячий, как все, наверное, лейтенанты, кричит: шеренгами в окопы двигайся! Все тотчас бегом, а я все стою. Уже никого нет, а я стою. И тут мне лейтенант: «Рядовой Перевалов! В бой!» Я будто не слышу. Тогда он на меня пистолет — застрелю, вражина! На месте застрелю! Слово «вражина» на меня, наверное, и подействовало, — Игнат слегка улыбнулся.

— Что, сразу тронулся с места? — поспешила угадать Зинуля.

Игнат снова улыбнулся:

— Не-а, я этому лейтенанту тут же по морде!

— По лицу? Лейтенанта?

— Да, лейтенанта.

— Но он же ведь твой командир, папа. За него могли тебе и… Ну что могли? Наказать строго, да?

— Потом и наказали, — признался отец, — в штрафроту меня. Вот уж где я поднабрался опыта. Побывав в штафроте, пройдя ее, я потом ничего не боялся, коленки у меня не дрожали. К слову, в штрафроте подружился с одним офицером, капитаном, и тоже штрафником. Он мне рассказывал, за что осудили, но я забыл уже, давно ведь это было. Но вот его самого хорошо помню, душевный был человек, таких поискать да поискать, не сразу найдешь. Он меня часто выручал. В штрафроте братва еще та, хочешь не хочешь, а тебя до красного каления доведут, как я в кузнице железку. Меня они тоже выводили, я не раз схватывался и шел в драку, однако всегда на моем пути возникал капитан. Не лезь, говорил он мне, Перевалов, ты же, мол, видишь, им все равно, люди такие, головорезы, лучше себя пожалей. Мне ты, Перевалов, больше, к примеру, живой нужен, нежели мертвый, да еще убитый сволотой. Ох, тому капитану я по гроб жизни благодарен, не он бы, наверное, давно меня в живых не было. Он-то меня потом и стрелять научил, сначала из пистолета, потом из винтовки. Из штрафроты меня в снайперы и забрали. Но настоящий снайпер из меня получился только в конце войны, естественно.

— А так, папа, что, ты не настоящий был? — уточнила Зинуля.

— Настоящий, доченька, снайпер каждый свой выстрел использует наверняка — пулю в цель посылает. А у меня, к сожалению, первое время часто были промахи. Охочусь, охочусь за фрицем, клацну — мимо. А фриц зашевелился, и все понял. А коль так — успевай сам сматывать удочки, иначе каюк тебе. Вот как, доченька, на фронте.

— А вот этого, папа, ты мне никогда не рассказывал. И маме тоже. Во всяком случае, я не слышала.

— Потому что рассказывать некогда — работа, да и, признаться, кому нужно оно — каждый начнет вспоминать о своем, некому слушать.

Зинуля помолчала.

— А у нас на ферме, папа, — заговорила вскоре она, — три дня назад встреча с ветераном войны была, нас в красном уголке собирали. Интересно. Вот так же, как и сейчас, правда, папа.

Игнат оживился. Чай он давно уже выпил, стакан стоял в стороне.

— А кто же приходил, доченька, к вам? Не Шараня ли?

— Он, папа.

— Лихой, лихой был мужик, этому есть что поведать!

Шараня — Шаранин Василий Сергеевич, «Шаран» — по кличке. Раньше он плотничал в колхозе, причем долгое время, потом у него здоровье ухудшилось, на пенсию ушел. Сейчас в Кирпилях один из почетных. У него наград за войну столько, сколько у иных кур во дворе.

— Шаране, — добавил Игнат, — рассказывать и рассказывать.

— Так ведь и у тебя, папа, тоже есть чем похвалиться, — вставила Зинуля.

— У меня что, я рядовой был, простой снайпер.

— А он, папа? Он что, разве генерал? Но он нам такого не говорил.

Игнат усмехнулся:

— Он, доченька, не был генералом, но у него слава больше, нежели у какого-нибудь маршала.

— А-а, да, — спохватилась Зинуля, — он упоминал о какой-то славе, рассказывал.

— Он вам не о славе, доченька, а о своих орденах. Он полный кавалер ордена Славы! Вон каков, наш Шараня, доченька!

Зинуля, видимо, сидела и гадала, что такое — орден Славы. Да, задал ей задачу отец.