В полдень, на Белых прудах - [38]

— Со мной, кстати, — также шутливо заметил дед Матвей, — ты жила, как у Христа за пазухой.

— У кота, ты хочешь сказать, да? Мартовского?

— Кхе-кхе. Опять двадцать пять!

И все посмеялись.

Вскоре дед Матвей и Анисья Петровна ушли.

Хорошо, что они приходили и посидели у них, подумал Ванька. Почаще бы такое случалось. Рядом с хорошими людьми и сам себя чувствуешь человеком.

Глава восьмая

1

Зинуля проснулась от какого-то толчка — глазами луп-луп: чего случилось, что такое? Она приподнялась — окно темное. Ясно, ночь еще. Чего ж тогда пробудилась? Может, сон страшный привиделся? Да вроде бы нет, никакого сна не было.

Сбоку что-то заворочалось. О-ой, спохватилась Зинуля, это же матушка ее! Что с ней?

Зинуля спала с матерью в одной комнате, а отец располагался в другой. Однако последние ночи духота его выгоняла на улицу, он брал с собой матрац, одеяло и устраивался во дворе, там и спал, пока не поднимался в селе привычный ранний гвалт.

Зинуля вскочила, ощупью нашла выключатель и щелкнула им. Мать лежала на полу — надо же, упала! Да как же случилось это?!

— М-мама, что с тобой? — Зинуля принялась ее поднимать. Тело матери было высохшим, одна кожа да кости, и потому дочь с ней справилась легко. — М-мама, т-тебе п-плохо?

— Воздуха! Дышать нечем!

Лежа уже на кровати, мать, подобно ребенку, сучила ногами.

Зинуле стало вдруг страшно. Она испуганно вскрикнула и побежала во двор за отцом.

Вскоре вошел в комнату сонный Игнат.

— Чего тут такое? — Он ничего не понимал.

Дочь тыкала пальцем, объясняла: плохо матери, она воздуха просит. И тут же бросилась открывать окна, помня, как той стало легче, когда днями прибегала тетка Ульяна. У них же, подчеркивала соседка, дышать нечем, затхлый воздух.

С улицы тотчас повеяло свежестью. А вскоре оттуда донесся крик птицы.

Евдокия лежала с закрытыми глазами, сложив руки на груди, точно покойница уже. Крик птицы ее привел в чувство, она зашевелилась.

— Во, филин заговорил, — подала Евдокия голос. Она открыла глаза, но тут же прищурилась от яркого света.

Игнат повернулся к стоявшей за спиной дочери, дал знак, чтоб та чем-нибудь закрыла лампочку.

— Матери свет в глаза бьет.

Зинуля порылась в сундуке и нашла какую-то тряпку. Через минуту в комнате стало тускло. Евдокия снова открыла глаза.

— Спасибо, — поблагодарила мужа и дочь. Она немного успокоилась. Но тут птица опять запокричала.

— Во! Во, филин! — подхватилась Евдокия.

— Лежи, лежи, — спокойно сказал Игнат. — И пусть кричит, тебе-то чего.

Он-то сказал так, а у самого, чувствовал, на душе скребли кошки. Проклятая птица, думал. Уж сколько дней не дает покоя, сколько ночей он, Игнат, бегает за ней с ружьем, застрелить хочет, ан никак; где она, куда прячется, бес ее знает. Вот заведется такая живность — и хоть тресни, мышей, крыс легче вывести, нежели эту проклятую птицу. А что она сулит в дом несчастье, все знают.

— Во! Во, филин! — по-прежнему вскидывалась Евдокия. — Он мою смерть зовет. Давно зовет, а она, окаянная, не идет, задерживается почему-то. — Она перевела дыхание. — И тут, похоже, надо подношение, к одним смерть заявляется сразу, как только позвали ее, а к иным, таким, как я, нет, волынку тянет, подороже хочет спросить. Так с меня-то и брать нечего, гола как сокола, одни мощи и остались.

Игнат вздохнул глубоко — он уж привык к подобным речам жены, она не впервой это говорит, ему жалко дочь, она и так, бедолага, богом наказана, а тут…

Зинуля стояла за его спиной и всхлипывала. Игнат повернулся к дочери, но не успел ничего сказать — опять закричал филин.

— Во, во, моя смерть уж близко, наверное?! Он ее видит. Смилостивилась наконец, прониклась сочувствием. И хорошо, и хорошо! — Евдокия повернула к мужу голову: — Теперь и вы отмучаетесь, родные, а то сколь со мной, надоело, поди, устали, до невмоготы.

Игнат покачал головой:

— Ты бы, Евдоха, поберегла силы, ну чего, спрашивается, среди ночи прокинулась и язык чешешь. Сама же себе плохо делаешь, неуж не понимаешь?

— Понимаю, понимаю, родной. — У Евдокии внутри вдруг что-то булькнуло. Она полежала немного молча. — Может, последнюю ночку с вами, потому выговориться желаю.

Игнат махнул:

— Выговаривайся, коль так, коль тебе того больно захотелось.

— Последняя ночка… Знала, что будет, настанет такая ночь, ждала ее, но представить не могла. И вот пришла она наконец. А ведь ночь была у нас, родной, и брачная, первая…

— Во, вспомнила, — недовольно буркнул Игнат.

— А ты слушай, слушай, родной.

— Тут дочка, не вишь разве?

— Вижу. Дочь у нас большая, ей бы и замуж… Несчастная она у нас.

Услышав эти слова, Зинуля еще больше завсхлипывала.

— Ну вот что, Евдоха, — не выдержал Игнат, прекращай, я понимаю, ну… И все равно прекращай. Силы свои береги.

Евдокия умолкла. И вправду, решила, чего она разговорилась, люди сказывают: перед смертью все равно не надышишься, так вот перед смертью и не переговорить обо всем, что было и что будет.

Евдокия снова сложила на груди руки.

Муж и дочь стояли рядом.

Но тут Евдокия вспомнила:

— Свечки хоть заказали?

— Заказали, — коротко бросил Игнат.

— А погладили одежу?

— И одежу погладили.

— Хорошо. Хорошо. — Но через минуту опять: — Что-то не идет смерть. А я ее чувствовала уже.