В полдень, на Белых прудах - [163]

Когда Каширин сказал, что к нему приходил уже какой-то человек и говорил о Белых прудах, Зинуля едва не выкрикнула: это же, мол, Коля был, ее один знакомый, он спасателем работает на тех же самых прудах, но вовремя удержалась.

— Жалко будет, если такие красивые пруды пропадут, — подвела как бы итог Зинуля.

— Нет, я все же думаю, что все решится, — почти категорично заявил Каширин. — Решится! — добавил он уже более твердо. — Так что не волнуйся.

— Правда? — подняла голову Зинуля.

— Чистейшая!

Вошла Надежда:

— Слышу, вы тут о чем-то разговариваете — не перебью?

Каширин этак немного наигранно потянул носом:

— О-о, запах! Умереть можно! — и повернулся к гостье: — Верно, Зина? Как, а? О-о!

Зинуля улыбнулась — таким Каширина она видела впервые, простым, домашним, что ли.

— Да, — заулыбалась она, — я знаю, Надежда Ивановнам отличные пироги печет, изумительные просто!

— Видишь, — подчеркнул Каширин, обращаясь к жене, — а я тебе что говорил? То-то же!

— Ну ты и лис, Каширин. Я же вижу, к чему ты клонишь, вижу! — Надежда посмотрела на мужа вопросительно: — Хочешь, скажу, чего ты добиваешься, хочешь?

— Скажи.

— Ты шампанского захотел, так или нет? Ну, говори, шампанского же?

— Угадала, Наденька.

— Я же тебя, Каширин, изучила как свои пять пальцев, ты у меня, как в микроскопе, весь на виду.

— Все, все, сдаюсь, Наденька, — покорено произнес Каширин. — Ну, что, — поинтересовался он, — у тебя все готово, садимся?

— Садимся.

Возвращалась Зинуля от Кашириных в прекрасном настроении, не шла в общежитие — летела. Чудные они все-таки люди, и Надежда Ивановна, и Афанасий Львович, добрые, гостеприимные. Жить бы им и жить, и не умирать! На таких, можно сказать, мир и держится.

Подруги уже спали.

Зинуля разделась, но ложиться ей не хотелось. И понятно: она вся еще в возбуждении от вечера, проведенного у Кашириных.

От Зинулиного шороха вдруг проснулась Катенька.

— Это ты, Зина? — испуганно приподнялась она.

— Я.

Катенька помотала головой, как бы прогоняя сон.

— Все в порядке?

Зинуля восторженно выдохнула:

— Ой-й, не спрашивай, Катя, чудно было!

— Тебе легче, — неожиданно позавидовала подруге Катенька, — ты у таких людей в гостях была, а тут хоть помирай — одна скукота и скукота. — Она сладко потянулась: — Ну что, спать?

— Почему-то не хочется.

— Известно почему — тянешь, чтоб потом заснуть быстро и сны увидеть хорошие.

— Ага, — радостно кивнула Зинуля.

Катенька еще раз сладко потянулась и тотчас оживилась:

— Ой, у нас новость, Зин!

— Какая? — потянулась к подруге Зинуля.

— Ни за что не догадаешься. Ну, ладно, скажу: — Алевтина наша замуж выходит.

— Шутишь?

— Ей-богу! Этот ее ухарь нынче пришел и предложил руку и сердце. Алевтина для приличия поковряжилась, поковряжилась, а после согласилась. Деваться, говорила, некуда. Аборт боится делать, боится не родит потом. — Катенька помолчала. — Я ее спросила: а как же с ушами — она все жаловалась, что ей парень тот не нравится, у него уши висят. Помнишь?

— Помню.

— Говорит: она ему шапочку купит, он ее поносит какое-то время — уши и станут на место.

Зинуля хихикнула.

— Ты чего? — уставилась на нее Катенька.

— Смешно ты рассказываешь.

— Ты что, не веришь? Думаешь, я присочиняю?

— Не-а, — отозвалась Зинуля, — я Алевтину знаю, изучила ее — эта на все способна, она иногда такое придумает — на голову не натянешь.

— Ну!

Зинуля приблизилась к Катеньке:

— Так, сказываешь, Алевтина наша замуж идет? О-о, интересно как!

— Да, через два дня регистрация.

— Так быстро?

— Ухарь ее уже позаботился, по-видимому, ему невтерпеж. — В это слово Катенька, наверное, вкладывала какой-то особый смысл, свой.

— А мне кажется, это должно быть для нашей Алевтины невтерпеж, — по-своему рассудила Зинуля, — ей уж и на самом деле тянуть нельзя, не успеет оглянуться, как у нее живот начнет выпирать — каково тогда ей? О-о! — Она по этому поводу что-то еще сказала и лишь после спохватилась: — Ты спишь, Катя? — Зинуля заподозрила: что-то тихо. — Катя! — тихонько окликнула она еще раз, но та не отозвалась. — Ясно, уснула, — произнесла Зинуля вслух и пошла к своей кровати: пора и ей ложиться, а то как лунатик, все не угомонится.

Два дня потом пролетели, как два часа, опомниться не успели.

Расписывалась Алевтина со Славиком, так звали ее жениха, в районном загсе. Время им назначили на одиннадцать утра, а уже было десять. Оставался ровно час. Надо спешить, ан не выходило. А тут еще и от Славика никаких сигналов, что у него, как там. Позвонил бы, что ли. В общежитии даже волнение прошлось: а вдруг передумал жених, вдруг не приедет?

Слава богу, обошлось — примчался вскоре от Славика посыльный: они готовы, в половине одиннадцатого будут здесь. И снова убежал.

Алевтина ходила по комнате еще в комбинации — ну не наденет же она сейчас подвенечное платье, ведь помнет! — и недовольно ворчала. Катенька и Зинуля ее успокаивали: ну, чего она, чего нервничает, вот дура деревенская, напротив, должна радоваться — все идет как по писаному, хуже было бы, наверное, если бы Славик, согрешив, ей хвост показал, ну, так или нет? Да так, так! Но Алевтина не унималась.

— Слушай, — подступила вдруг к той Катенька, как бы о чем-то догадываясь, — ты же отца и мать не позвала! А-а, вон ты из-за чего пантерой ходишь.